настенным и настольным рукописям университетских аудиторий, а в хранилища первоисточников забегал лишь по нужде, не говоря уже о моральной стороне его суждений. И если же он действительно, без шуток считал уголовный террор гарантом доброго порядка, а также необходимым условием воспитания у населения любви к новой власти, то, несмотря на его докторскую степень, для науки Собчак был, скорее, пациентом, чем ученым. Правда, сам его интерес к теме этого разговора лишний раз доказывал, что искусством выживания, без которого нельзя рассчитывать на успех в любой борьбе, а тем более за высшую власть, Собчак владел в совершенстве. Назвать его посредственностью тут было бы явной нелепостью.
Собчак замолк и сделал вид, что задумался. Я также молчал. Способность мыслить по-настоящему — это такой же дар Божий, как, скажем, писать стихи или музыку. Одним дано, другим нет, и пытаться научиться этому дару чрезвычайно сложно. Вот почему многие просто делают вид, что он у них есть.
— Ваша правда! — продолжил Собчак свои построения в несвойственном ему направлении. — Этой группе периодически действительно нужно будет симулировать для отвода глаз свои достижения. Например, эффективный показательный арест какого-нибудь сверхизвестного прохвоста. Прохвост в тюрьме — народ в восторге, и работа налицо.
— Да! Но таких известных мало, и они, надо думать, опытны, умны и осторожны, поэтому вряд ли дадут законный повод для ареста, — возразил я.
— Опять не дотягиваем до уровня понимания задач, — заметил «патрон», с сожалением взглянув на меня как на несвежий кусок говядины. — Главное, чтобы прохвост был, ну а повод всегда найдется!
Это напоминало уже что-то из ежово-бериевских теорий. Я вновь стал присматриваться — не шутит ли он? Время ведь уже другое. В судах будут буксовать эти фальшивые дела. А сама жизнь невиновного человека, пусть даже и прохвоста, списанная на прикрытие чьих-то интересов, неужели и в наш век также ничего не стоит? Ведь, как всем известно из нашей истории, на эту тропинку стоит только соскользнуть, а дальше в построенную условиями целесообразности мясорубку произвола полетят головы совершенно невиновной публики. Все это уже у нас было. Меня самого когда-то затянуло в шестерни трансмиссии слепого к закону и глухого к воплям затянутых правового прокурорско-судебного беспредела.
Да и сам прием имитации борьбы с преступностью за счет ареста известной криминогенной фамилии далеко не нов. Помню, в конце семидесятых в Ленинграде гремел своими похождениями некто Феоктистов, несмотря на жуткие слухи, скорее, гуляка и картежник, чем 'глава городской мафии', каковым его захотели представить власти. Для демонстрации населению эффективности борьбы с преступностью его кандидатуру выбрал сам Романов, хотя и не мэр, но в ту пору член Политбюро. И шестеренки карательного механизма завертелись. Было проведено несколько совещаний на высшем городском уровне. Разработан план действий. Прессе было дано задание напомнить населению фамилию Феоктистова и навести леденящий души ужас его «делами», чем поднять волну возмущения пребыванием таких, как он, на свободе. После первых же откликов гуляку тут же арестовали, для верности подбросив в карман несколько граммов марихуаны, чтобы не рыпался и не орал о незаконности посадки. Затем в сжатые сроки сляпали обвинение в нарушении почти всего, постатейно, уголовного и процессуального кодексов, обойдя разве что изнасилование вообще и сожительство с крупным рогатым скотом в частности, но вменив в вину, например, 'отрезание столовым ножом левого кончика уса у неустановленного официанта'. Я не шучу. Это мне лично со смехом рассказывала Зарина Павловна Антиошко, в ту пору председатель суда Куйбышевского района, которой и было поручено признать Феоктистова во всей этой чуши виновным, несмотря на практическую бездоказательность вины, но с учетом известной всему городу очевидности паразитического образа жизни, какой сегодня, например, поощряется новой властью.
К слову сказать, славой о безропотной готовности исполнить любой социальный заказ адмотдела обкома партии Антиошко была овеяна почти легендарной, за что и держали столько лет в председателях. Мы, будучи оба депутатами, как-то с ней сидели на очередной сессии вместе, и она, уже ознакомившись с делом Феоктистова, сокрушалась, что эти «болваны» (текст Антиошко) из милиции не смогли «сляпать» ни одного мало-мальски 'приличного доказательства'. Услышав мой азартно-искренний вопрос, а можно ли тогда вообще судить, Зарина Павловна взглянула на меня как на юродивого. Потом о своих сомнениях в моей 'умственной полноценности и моральной устойчивости', вызванных нашим разговором, она не преминула «капнуть» в обком, а Феоктистову дала, насколько я помню, десять лет.
Очень сомневаюсь, вызвал ли этот приговор прилив любви у населения к правоохранительным органам, но что касается самого Феоктистова, то за желание Романова вызвать такой прилив он заплатил своей жизнью.
— А что, он помер? — вдруг с интересом вскинулся вяло слушавший мой рассказ патрон.
— Да нет! Я прочел тут как-то в газете, что он, отбыв весь срок, недавно освобожден.
— И что он? Где? В городе?
— Не знаю. Наверно. Найти?
— Нет. Не нужно. Это же ценный кадр. Как только недовольство властными структурами, не способными защитить население от преступности, достигнет точки кипения, этого Феоктистова, или как он там, нужно тут же снова арестовать, раз такой известный, что об его освобождении сообщают даже газеты. Затем этой фамилией отчитаемся перед избирателями за результативность борьбы с организованной преступностью.
— Как так?! А Феоктистов-то тут при чем? Им же один раз отчитались! — изумился я.
— Да, верно, ни при чем, но это его планида! — не смутился «патрон». — Ибо периодически нужно сажать всех известных преступников. Ну, а если таковых не окажется, то при помощи прессы создавать новые имена и потом сажать этих.
— А кто же сумеет доказать, что они преступники, или снова обман ради обмана и старый судебный произвол? А как же тогда приоритет права, о котором постоянно всем внушают? — не унимался я.
Тут Собчак глянул на меня, как когда-то Антиошко, и довольно многословно начал рассуждать о потрясающем своей «новизной», почти научном выводе, какой ему, профессору-юристу, удалось сделать. Смысл сказанного сводился к следующему: если за основу принять, что преступления совершают преступники, то, как следствие этого важного открытия, сперва нужно назвать преступником, а уж затем искать сами преступления. Эта «светлая» мысль, воплощенная в жизнь, во-первых, сильно упростит следствие как таковое; а во-вторых, сведет к минимуму трудности с отправлением закона при судопроизводстве, заменив суд спектаклем в духе средневековых постановщиков из ордена Иезуитов, основанного в Париже небезызвестным мелким испанским дворянином Игнатием Лойолой. Реализацию этого дерзновенного проекта нужно будет, по мнению Собчака, совместить с желанием градоначальника карать своих врагов мановением его перста, для чего все правоохранительные органы в городе должны быть полностью в руках главы. А чтобы судейские и разные прочие прокуроры никаких вольностей себе не позволяли, необходимо вообще всю эту махину так называемого правосудия подчинить подведомственному лишь городскому голове очередному комитету, или как он еще будет там именоваться, создание каковых было уже запрограммировано в изобилии. В общем, выходило что-то похожее на 'демократию закрытого типа' с ограниченной определенным кругом лиц ответственностью, где хозяин города может карать кого ему будет угодно, независимо от желания либо нежелания, к примеру, судей.
— А как же закон? — перебил я.
— Запомни! Закон — это право сильного! — подытожил «патрон» с каким-то наркотическим блеском в глазах.
Я-то запомнил это, и неплохо. Но кто мог тогда предположить, что наш разговор, к теме которого Собчак больше никогда со мной не возвращался, может быть воплощен в реальность. Мне казалось, что в деле правосудия, столь близком Собчаку как юристу, «демократам» возвратить страну назад, к могильным терриконам отработок жертв прошлого, будет невозможно. Правды ради следует отметить: эту идею с построением такого механизма «правосудия» в городе Собчак назвал лишь переходным этапом, но не сказал куда, в какую «зону». Из всего остального, оговоренного в тот вечер, выходило, что первоочередной задачей текущего момента является расстановка в узловые точки «карманных» фигур. Прежде всего, необходимо было заменить руководство городского суда и прокуратуры, а также начальников ГУВД и УКГБ. Насчет замены последнего «патрон» не очень верил в успех, ибо в этой организации еще сильны были традиции, а о 19 августе 1991 года никто тогда не помышлял. Относительно же других Собчак не сомневался и сказал, что для обуздания горпрокуратуры у него уже есть на примете кандидатура Большакова5 из Московского района. Откуда у «патрона» была уверенность в услужливой исполнительности Большакова, он
