не поведал. Расспрашивать его я посчитал невозможным, да и ненужным, ибо к тому периоду уже свыкся с мыслью, что почти все замыслы Собчака никогда не обрастали декорациями по причине их беспардонного плагиата. Как только действительный автор замысла обнаруживал кражу Собчаком своей темы, так тут же закрывал доступ к ее технологическому обеспечению, если, разумеется, оно имелось. Это одна из причин, почему ни один из проектов, провозглашенных Собчаком, и ни одну из разных озвученных им идей не удалось воплотить в жизнь, за исключением разве что общей разрухи, правда, осуществленной без громогласного провозглашения.
У Собчака за обильной трескотней общих фраз и расхожих выражений зияла бездна. Как могли не видеть это барабанное нутро его университетские коллеги, да еще вдобавок и «серенадить» ему, — вовсе непонятно. Может, там школа «отжева» всех ученых такова? И все они схожи? Надо надеяться, что это маловероятно. Именно по этим причинам я серьезного значения банному разговору не придал, тем более что и сам «патрон» в заключение пожелал мне не принимать сказанного всерьез. Мне этого также не хотелось. Однако, просматривая через пару дней свои блокнотики, я про себя отметил, что обсуждавшаяся в бане тема — тонкий лед и ходить по нему опасно.
Спустя же некоторое время профессиональные выстрелы в затылки жертв у подъездов их домов, разные взрывы, в том числе на вокзалах, городские пожары и прочие нападения на лиц определенного круга не без оснований наводили меня на мысль о том, что план, высказанный в тот вечер Собчаком, о создании карательно-диверсионной группы не был им, как обычно, забыт, даже несмотря на врожденную более чем осторожность, а точнее — трусость вкупе со жгучим презрением к людям, всюду предохраняющим его от потери самообладания.
После бани мы возвращались домой, когда вся ночная половина земного шара уже спала…
Глава 5
…В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху…
Как только падаль начинает смердеть, к ней со всех сторон сбегаются шакалы…
Названия комитетов, а также других структурных подразделений и заведений возникали в пожарном порядке одно за другим, появляясь вместе с авторами этих вывесок, которые изобретали не только само название конторы, но и страстно желали бы ее возглавить, чем, по мере собственных сил, поучаствовать в общем разгроме городского хозяйства.
От абитуриентов не было отбоя. Каждый кандидат хотел себя испытать в роли хирурга у операционного стола с распластанным пациентом, разумеется, без оговаривания ответственности за результат этой пробы, поэтому, если, к примеру, болело горло, смело вскрывали череп и очень удивлялись последующей кончине, видя в этом не иначе как происки «партаппаратчиков».
Это было поистине изумительное время. Ни опыта, ни знаний, ни, в конце концов, пусть даже простой хронологии биографического очертания жизни не востребовалось. Наоборот, те, у кого эти данные были, выглядели в этой массе весьма подозрительно и, как правило, к участию в раздаче должностей не допускались. Возникала уникальная возможность за считанные дни, скажем, из шофера старой полуторки без номерных знаков и с оторванным лет тридцать назад задним бортом, шнырявшей в лабиринтах какого- нибудь заводского двора, превратиться в заместителя, а если пофартит, то и председателя нового городского комитета по транспорту и еще чему-либо. Подобное восхождение зависело только от удачи и личного контакта с большинством 'народных избранников' да порой яростно-агрессивной крикливости самого возжелавшего занять высокий пост с правом пользоваться спецбуфетом.
Если известная лестничная площадка были удельным местом только депутатов, где в густом дыму беспрерывного перекура формировались мнения фракций, то в коридорах Мариинского дворца — этих дымящих порочной мыслью переходах и тундре межкабинетных пространств — с раннего утра и до позднего вечера шныряли не только избранные люди. Всюду в закутках шли своеобразные заседания на подоконниках либо лестничных перилах, а то и просто вокруг плевательниц. Комнат на всех желавших их занять явно не хватало, поэтому в кабинетах находиться считалось неприличным и расценивалось как покушение на всеобщее депутатское равенство. Если же возникала потребность найти какого-то конкретного человека, то, смею уверить, не знающему района его внекомнатного обитания сделать это было вовсе не просто. К слову сказать, в кабинетах всей этой коридорной публике делать было, в общем-то, нечего. Им нужен был озираемый каждым, непрерывный людской поток, смахивающий отдаленно на некую биржу идей и мнений, где порой возникали единичные течения-порывы. Даже Собчак иногда поддавался искушению проплыть по этим канавам шепчущихся «заговорщиков», саркастически оценивающих все, что окидывало их око.
Общая фоновая обстановка всюду уже полностью «демократизировалась» — ручки пропали даже со сливных бачков унитазов. Целыми днями от раздирающих души сплетен и сплошной трескотни маломощных гениев вперемешку с разобиженными авторами никому не нужных, но, как они считали, очень «актуальных» проектов дрожали стены. Этот, казавшийся всем деловым, воздух, наполненный бредом коридорного гула, был для них упоителен. Заполнение всевозможных штатных расписаний желающими где-нибудь поработать происходило тут же, не отходя от туалетов. Основной, я бы сказал, фокусной целью всех шушукающихся было желание разом покончить с откуда-то взявшейся после более чем семидесяти лет советской власти бедностью, да еще, как оказалось, и всеобщей. Беды не бывает от того, что человек глуп. Как известно, горе — от ума, поэтому беда и жмется к умным, словно бездомная лахудра-дворняга к столовской помойке. Отсюда лозунговое стремление к безбедному процветанию надо понимать не иначе, как призыв к массовому одурачиванию всех ему следующих.
Вполне естественно, что в этой атмосфере такой чепухой, как конкретное, нужное городу дело, никто заниматься не желал, да и не умел. Хотелось всем без передыха выяснять влияние 'лассальянства на зарождение реформизма', порассуждать о поисках «методы» и позакапываться вглубь разных теорий, вырабатывая до предела кухонный словарный запас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Одно время к «патрону» повадился частить блистательный посланец системы капитала, импозантный и представительный внешне американец Лео Ванстайн, а по-простому — Леня Ванштейн, бывший ленинградец. В Америке за много лет скитаний он, очевидно, совсем озяб в нищей толпе соотечественников, поэтому с первыми всполохами зари «демократии» ворвался сюда «погреться» и, исполняя роль расторопного янки, помучить всех своей работоспособностью, не растраченной на Западе по причине ее ненужности, демонстрируя при этом различные американские стандарты — от постоянной широкой улыбки к месту и не к месту, призовой костюмной пары до прикидывания бодрым и здоровым, что он уже давно пережил. Любой случайный разговор он пытался использовать в своей борьбе за личное благополучие. Перемежая свою речь театральным, как и принято иностранцу, акцентом с хроническим 'О'кей', Леня убеждал «патрона», что в США знает всех, кого нужно знать в этой стране, известной ему вдоль и поперек, и что, кроме как чем-нибудь с пафосом торговать, он ничего не умеет.
— Очень ценный кадр! — изрек как-то «патрон», наслушавшись «залетного», и велел его не только пропускать до себя беспрепятственно, но и сам вместе с женой не раз навещал квартиру ванштейновских родственников у метро «Чернышевская», где они подолгу шушукались «тет-а-тет», после чего Леня стал бродить по Мариинскому дворцу с хозяйской приглядкой, являя собой образец верха мыслимого на земле благополучия и просперити, а один раз даже отчитал уборщицу за некачественное подметание коридора.
Приняв меня за ближайшего сподвижника Собчака, каким я был представлен, Ванштейн откровенно и довольно толково дал понять, что держатели долларов в Америке никогда не преследовали цель спасения России, а поэтому все привезенные им обширные, словно артиллерийская мишень, предложения не более,
