за Ротным, уже не воспринимался.
— Рота, в ружье! Подъем! В ружье!
Уставные слова Ротный оснащал выразительной нецензурщиной — вернейший признак его взволнованности. Макеев выскочил из шалаша, толкаясь вместе с солдатами. На поляне суета, неразбериха. Макеев подхватил автомат, срывая глотку, закричал:
— Первый взвод, ко мне!
Рассвет только-только брезжил, в подлеске свивались тени, на опушке горел костерик, и был он как отлетевшая искра гигантского костра чье зарево вполнеба вставало над лесом, на севере. И там же, на севере, грохот артиллерийской стрельбы, рев моторов. Совсем недалеко отсюда. Что стряслось? Затишье сменилось великим шумом. Немцы прут сюда?
Пересчитав и проверив бойцов, Макеев подбежал к Ротному, отрапортовал. Тот недовольно обронил:
— Канителиться надобно быстрей. Фуки, тебя что специально приглашать? Вечно опаздываешь. Докладывай по-быстрому!
Поднятые по тревоге роты свели в батальонную колонну, и она заполнила просеку. Потоптались на просеке, теряя сэкономленное ротами время; наконец вышли два других батальона и полковые службы. Во взводе не прекращался галдеж — куда идем, зачем и когда, — и Макеев изрек:
— Разговорчики!
Галдеж продолжался, пока Ротный не рявкнул:
— Отставить болтовню!
Ротный и Герой неисправим. Жаль, что сумрачно, иначе бы увидался гневный румянец. А может, так и надо, может, Ротный прав? Но сам Макеев, как и солдаты, спрашивал себя: куда? И еще подумалось: да, да его молодость, он предвидит, скоро закончится, без проволочек, вот-вот. Возможно, раньше, чем кончится война. А что же с Шумиличами? Бывшее ночью не повторится. Пройти бы колонне по деревеньке, хоть попрощался бы с Раей, на этот раз навсегда.
Проехал на «монголке» полковник Звягин со свитой. Понурившись в седле, он ни на кого не глядел. На лейтенанта Макеева в том числе. А когда-то, не столь, между прочим, давно, глядел и разговаривал- беседовал. Полковые начальники тоже хмуры, озабочены. Берут пример с командира полка?
— Шагом марш!
Колыхнулся строй. Звякнули котелки, притороченные к вещевым мешкам. Затопали ботинки и кирзачи. Снова марш. Словно и не было передыха, все сначала. Нет, был! И были Шумиличи, после которых и умирать не страшно. Или наоборот: умирать еще страшней.
— Шире шаг! Не отставай! Подтянись!
Все сначала. Только теперь не преследование, а вероятней всего — встречный бой. Или займем оборону. Так или иначе, а боев не миновать. Ротный кинул Макееву: противник-де прорвался из окружения, ударил по нашему корпусу, две дивизии уже ведут бой, нашу будут вводить. Наверное, это так. Откуда Ротному известно? От комбата, а тому от комполка, и далее цепочка к комдиву. На обратном конце цепочки — лейтенант Макеев со своими солдатиками. И уже не до кого доводить обстановку.
Колонна втянулась в сосновый бор, пересекла его, осинником и ельником выбрались на проселок, полем — к речонке, через которую саперы навели мост. До Шумиличей рукой подать. Как там Рая? Спит еще? Или ее разбудил грохот? Может, вышла на крыльцо, выбежала за околицу? Прислушивается? Приглядывается, не идет ли походная колонна, в которой и он, Макеев? Нет, не свидеться им: от речки колонна повернула на восток, затем на север, и Шумиличи остались в стороне, хотя и не так далеко: где-то за лесом, за полем и еще за лесом. Народная мудрость: близок локоть, да не укусишь. Бессердечная мудрость, если направить ее на Раю и Макеева. Как наяву встает — обвила его шею, прижалась, целует: «Прощай, милый!» Значит, и в тот раз у околицы они попрощались навсегда…
Прошли еще полтора-два километра; по пути, обдавая пылью и выхлопными газами, их обгоняли танки, самоходки, тягачи с орудиями, автомашины. Рассвело, и зарево поблекло. В небе проревели «илы» — на штурмовку. Все окрест наливалось светом, но мерещилось: наливается тревогой, предощущением неизбежного боя, крови и смерти. Какое касательство утренний свет имеет к военным бедам? Никакого. А бои, кровь и смерть все-таки предстоят.
На высотке, поросшей редколесьем, роте было приказано окапываться. Скат в холодке, камни в лишайнике, кривые березки; справа от высоты — грунтовка, слева — болото: сквозь метелки камыша проглядывает топь. Этим камням, березкам, болоту с камышом жить если не вечно, то долго, а люди будут умирать спустя час-другой. И после их закопают на этом же склоне, возле проселка либо возле болота, смотря где похоронная команда облюбует местечко для братской могилы. Солдат старается не думать об этом. Да и не дано ему знать, где он сложит голову, сегодня ли, завтра ли, как сложили вчера его закадычные дружки. Солдат просто выполняет приказание. Сейчас оно таково: как можно быстрей отрыть окопы полного профиля и по возможности соединить их траншеей, пусть и неглубокой, потом углубят.
Ротный показал взводам их районы, сектора обстрела, предупредил:
— Не уложитесь с рытьем в срок — стружка полетит. Не я сыму, а фрицы. Полковник Звягин приказывает: зарыться в землю с головой! Шевелись!
Старший лейтенант неулыбчив, строг; кожа на скулах натянута, губы поджаты; портупея перекрестила широченное туловище; звезду Героя он снял, и на гимнастерке от нее дырочка, будто от пули. Растолковав все как следует, Ротный схватил саперную лопатку, вонзил ее в почву; комки так и полетели перед будущим окопом, образуя бруствер. Макеев тоже копал окоп, а Фуки ходил вдоль позиции своего взвода и давал ценные указания, ручки не пачкал, уверенный: ординарец выроет окоп и себе и ему.
Во взводе Макеева рыли дружно, без понуканий. Поснимали гимнастерки, а Друщенков, Ткачук и старикан Евстафьев растелешились до пупа. У Ткачука под веснушчатой кожей бугрятся мускулы, Друщенков тоже поигрывает бицепсами, хотя он поджарый, сухожильный; даже у выразителя народной мудрости («Близок локоть, да не укусишь» и прочее) пожилого Евстафьева торс крепкий, не стариковский, успевший где-то покрыться загаром. Обнаженные, живые, мускулистые тела, которые могут быть продырявлены пулями и осколками, разорваны, искалечены, уничтожены…
Макеев остался в майке, и она прилипала к спине, пот стекал по кончику носа, капал на лезвие лопатки. Солнце взошло, воздух прогревался, струился над льняным и брюквенным полем, болотистыми кочками, и словно на этих струях-струнах играли, подпевая себе, невидимые в поднебесье жаворонки. Но зато слышимые! Непостижимо: невзирая на железный грохот недальнего боя, их трели рассыпались будто над ухом Макеева. До поры, до времени, конечно. Когда бой загремит вовсе близко, жаворонков не услышишь: улетят, что им, жить надоело, что ли?
— Лейтенант Фуки, чего прогуливаешься, как по Невскому? Поковыряйся лопаткой! — крикнул Ротный, не щадя офицерского достоинства взводного, и покрылся гневной краской.
— Жирно будет, — сказал Фуки достаточно громко, но лопатку из чехла достал, оглядел черенок, придуриваясь, выкрикнул: — Раз, два — взяли! Еще раз — взяли! Сама пошла, сама пошла!
И легонечко вонзает лопату в почву — не роет, а действительно ковыряется. Старший лейтенант мерит его ледяным взором и не молвит ни слова. Он без пилотки, и длинноватые, как у поэтов, артистов и попов, волосы ниспадают ему на лицо. Подходит комбат, иссушенный каракумским солнцем туркмен. Озабоченно говорит Ротному:
— Ускорьте саперные работы. Командир полка требует рыть окопы полного профиля, делать «усы», разветвленные ходы сообщения… Надо успеть! Вот-вот здесь будет жарко.
— Жарко? — надменно переспрашивает Ротный.
— Как на моей родине в Кушке. — Это шутка, но Ротный ее не принимает. Комбат это чувствует и, кивнув на прощание, уходит. А ему бы ездить, кривоногому, прирожденному кавалеристу.
Макеев работал с удовольствием. Ладони обжимали отполированный черенок, узкое отточенное лезвие блестело, отваливая пласты; мышцы напрягались, и приятно было испытывать их застоявшуюся силу. Стрелковая ячейка проявлялась, как фотопленка. Вот обозначались ее очертания: окоп «лежа», затем передняя часть углублена, и уже окоп «стоя», а от него прорубят выход в будущую траншею; от траншеи еще придется прогрызать ходы сообщения к командным пунктам, в тыл. Но это после, пока же доделать стрелковую ячейку: соорудить ниши для гранат, бруствер утыкать веточками, обложить дерном для маскировки. Макеев проследил, чтобы все бойцы замаскировали ячейки, услыхал, как пикировались Ткачук и
