Солнце садилось, согревая степь нежаркими косыми лучами. Шоссе лежало ровное, как линейка. Ни одной машины не было на нем от горизонта до горизонта. Тишина струилась неимоверная, пронизывала и опустошала нас, делала невесомыми. Чтобы не расплыться, не испариться в ней, Валентин сказал:
— Бензиновые талоны уехали…
— Чертов папаша! — Виктор яростно погрозил в ту сторону, куда скрылись «Волга» и мотоцикл. Однако он тут же успокоился и, загибая пальцы, начал подсчитывать: — Консервы есть, хлеб есть, транзистор есть…
Степь лежала огромная, и мир был огромным; тишина опять навалилась на нас, и опять, чтобы не раствориться в ней, Валентин спросил:
— Как будем добираться до Калитвы?
— На поездах — зайцами… — буркнул Виктор.
Жизнелюбцу Витьке все давалось легко. Молча он разворачивал карту — где тут ближайшая железнодорожная станция.
СТРАННЫЙ ХАРРИС
— Доктор, вы не упрячете меня в сумасшедший дом? — Пациент сделал движение, чтобы встать, может, бежать из кабинета.
— Минуту, Харрис…
— Дайте слово, что не упрячете.
Доктор Гейм сделал успокоительный жест.
Харрис откинулся в кресле, закрыл глаза, как от яркого света.
Доктор разглядывал его. Большой лоб, уши, тесно прижатые к черепу, вялые, неопределенного рисунка губы; тонкий, с горбинкой, но отнюдь не орлиный нос, подбородок округлый, слабый. Глаза… Они сейчас прикрыты дряблыми веками, но цвет и глубину их Гейм заметил с первого взгляда. Темные глаза, глубокие — единственное, что оживляло лицо человека, когда он вошел в кабинет. Остальное — овал лица, морщинки в уголках губне составляло в пациенте ничего примечательного. Ни даже имя, Джон Харрис. Все стандартно, затерто, как на тысячах подобных непримечательных лиц. Для психиатра такие люди не представляют загадки.
— У меня галлюцинации, доктор. — Харрис открыл глаза. Странные галлюцинации! — Лицо его выражало отчаяние.
— Успокойтесь, — как можно мягче сказал Гейм. — Расскажите, что вас беспокоит.
— Беспокоит!.. — выкрикнул Харрис. — Я не человек, некто?!
Это было слишком, и Гейм подумал: такие иногда бывают буйными. Однако долг психиатра обязывал не выдавать своих мыслей, и на лице Гейма не дрогнул ни один мускул. Он молча ждал — ожидание тоже успокаивающе действует на пациентов.
Действовало оно и сейчас, Харрис расслабился и вздохнул. Но заговорить не решался — это было видно по его лицу.
— С чего началось? — осторожно спросил доктор Гейм
— Мне двадцать шесть лет, — отвечал Харрис, — и все эти годы мне снились необычайные сны. Если это птица — я видел каждое ее перышко, слышал пение. Если груша — чувствовал вес, а проснувшись, ощущал вкус и запах.
Гейм молча слушал.
— Если я во сне дрался с мальчишками, — продолжал Харрис, — я просыпался весь в синяках. Упал с дерева — проснулся с вывихнутой ногой. Что это значило, доктор?
Гейм продолжал слушать.
— Однажды, — Харрис подался к врачу, — во сне я нашел золотую шведскую крону. Я не хотел с ней расстаться, боялся, что ее могут отнять. Зажал в руке как можно крепче. Когда проснулся — крона была в руке…
«Чепуха, — думал доктор, — все это объяснимо: синяки у него оставались от настоящей драки с мальчишками, вывих после падения и, скорее всего, не во сне — наяву. Остальное: кто из ребят не засыпает с грушей или с яблоком чуть ли не во рту? Крону он нашел днем… Излишне возбудим, эмоционален, — ставил диагноз Гейм. — И пожалуй, у него навязчивая идея».
— Дальше, доктор, — продолжал Харрис. — Крона удивила меня. Но золото было настоящим, и я истратил крону на сладости.
Ну и что? Гейм позволил себе отвлечься, заглянуть в окно на улицу, заполненную движением. Это только доказывает, что крона была настоящая…
— Вот такая, — услышал он голос Харриса, перевел взгляд на стол.
На синем сукне лежал золотой кружок, величиной с пуговицу.
— Вот она! — сказал Харрис.
Гейм взглянул в лицо пациента, а когда опять поглядел на стол, золота не было. Гейм готов был поклясться, что за весь разговор Харрис не сделал движения руками, не поднялся с кресла. Однако кроны на столе не было. Гейм опять поглядел на Харриса и подумал: «Вдобавок еще и фокусник…»
Сразу ему сделалось скучно. Приходят вот и такие… Случайных посетителей Гейм недолюбливал. Доктор мечтал написать книгу о филателии, потихоньку писал ее. Л вот такие приходят и отнимают время… И все же он болен. Гейм глядел на стертое, невыразительное лицо Харриса — лечить его надо. Послушаем все же, далеко ли зашла болезнь.
— Потом я учился, — рассказывал Харрис. — В Стейтсколледже, в центре штата. Курса не кончил. Отец держал небольшую фабрику, разорился, была семейная драма. На какое-то время сны оставили меня. А сейчас…
— Ваша профессия? — спросил доктор.
— Банковский служащий.
— Возраст?
— Двадцать шесть лет, я же говорил, доктор.
— Какое сегодня число?
— Шестое апреля.
Харрис приготовился отвечать еще, понимал, что вопросы о постороннем — обычный прием психиатрии, но доктор больше вопросов не задавал.
— Продолжайте, — сказал он.
— Сейчас все вернулось, доктор. Оно и не уходило — зрело и развивалось во мне.
— Что — оно? — спросил Гейм.
— Видели крону? — Харрис кивнул на стол.
Гейм промолчал.
— Не верите, доктор?
— Продолжайте… — Гейм взглянул на заполненный бланк, лежавший перед ним; Джон Филипп Харрис, местный уроженец, из Пенсильвании…
— Не верите? — В голосе Харриса опять отчаяние.
— Мистер Харрис, — мягче сказал Гейм — надо скрывать свои чувства — профессия…
— Ладно, — Харрис откинулся в кресле. — В это трудно поверить. В конце концов, крона — пустяк. Я вам еще не все рассказал.
— Рассказывайте… — нашел выход Гейм и опять посмотрел на анкету.
— Новый этап болезни, — Харрис сцепил пальцы, костяшки хрустнули, — начался около года тому назад… Я живу в меблированных комнатах, доктор, — неожиданно переменил он разговор. — Я холост и одинок. Отец умер, братьев и сестер у меня не было. Мать ушла от отца, где она, я не знаю. Живу в меблированных комнатах…
