обществе.
Да и с точки зрения разума: к кому апелляция? К США, залившим в те годы кровью Вьетнам? Разве у них права человека на уме? В Панаме убили 7 тыс. посторонних людей, чтобы доставить подозреваемого Норьегу в суд. К ООН, которая санкционировала взятие в заложники целый народ Ирака? Это сегодня, на короткий срок у нашей интеллигенции произошла такая аберрация, что ей Батиста предпочтительнее Кастро, а Сомоса и Пиночет просто друзья.28 В 70-е годы апелляция к США воспринималась (и вполне разумно), как натравливание Запада на весь наш народ.
Вопрос о праве — это вопрос о типах цивилизации, типах мироощущения. Рассмотрим соотношение традиционного и либерального права в самой выигрышной для демократов сфере — теме сталинских репрессий, да еще по национальному признаку. Растравление этнических ран стало самым боевым оружием перестройки.29 Возникло понятие репрессированных народов — народов как жертв советского режима. Но действия политиков были направлены не в прошлое, а в настоящее — на то, чтобы получить ударную антисоветскую силу в лице потомков тех людей, которые полвека назад были репрессированы как народ. Посмотрим, как это делалось.
Во-первых, создается образ жертвы, старательно замалчивая историческую правду. А это уже создает подозрения. Люди начинают задумываться: почему были репрессированы чеченцы или крымские татары? Снятый уже историей вопрос встает снова. Жертва и сурово наказанный за дело человек — совершенно разные вещи. Отбывший наказание возвращается в общество как равный, жертва — как живой укор и часто как новый тиран, требующий возмездия. Какую жизнь уготовили политики народам, возвращающимся в свои края как жертвы?
Из истории Отечественной войны известно, что авторитетные представители крымских татар и чеченцев заявили о переходе на сторону немцев. Конечно, для Евтушенко, который сегодня не делает различий между гитлеровской и советской стороной в войне, в этом нет ничего плохого. Но для подавляющего большинства народа СССР само решение о переходе на сторону врага во время войны (причем войны на истребление) было преступлением. Да и практические дела (например, гибель большой оставленной в Крыму партизанской армии) должны были вызвать ответные кары. Было это или нет, господа демократы? Если нет — опровергните документальные издания и те слухи, которые в 1944 году передавались из уст в уста. Почему же не было этих опровержений? Как говорил Цицерон, 'ваше молчание подобно крику'.
Зачем было растравлять обиды? Почему не сказать просто: дело прошлое, была война — вещь страшная. Давайте строить нашу новую жизнь и сотрем с доски старый счет. Но нет — ведь надо было 'разрушить империю'. И вот уже вооружаются ингуши против осетин, и кто-то открывает и тем и другим армейские арсеналы.
Демократы выдвигают, казалось бы, неотразимый довод: не может быть ответчиком народ, наказанию подлежит только индивидуум. Это — альфа и омега правового сознания демократа. Здесь все правильно — для того общества, где человек есть индивидуум. Ошибкой (или обманом) является приложение этой нормы к совершенно иному обществу. Крымские татары и чеченцы не были атомизированным обществом с западной демократией, где главным субъектом является индивидуум. Это было общество с солидарными структурами, объединенными круговой порукой разного вида. Применять к такому обществу мерки западной демократии в теории — нелепо, а на практике — гораздо более жестоко, чем то, что было. Применение социальной технологии, сложившейся в одном типе общества, к обществу совершенно иного типа приводит к катастрофическим последствиям, порой к геноциду. Это бы и случилось.
Представим себе, что в 1944 г. было проведено объективное следствие с тем, чтобы наказать, по законам военного времени, все виновные личности. Допустим даже, что какой-то ангел совершенно точно указал бы своим перстом виновных в сотрудничестве с немцами. Эти люди были бы расстреляны и, к радости демократов, ни один невиновный не пострадал бы. Реальность была такова, что даже в этом случае в большинстве (или в очень большой части) семей был бы расстрелян мужчина — муж, отец, сын. Если учесть традиции этих народов, то пришлось бы предвидеть возникновение цепной реакции сопротивления и мщения, которая привела бы к гибели значительной части мужского населения. Практически, это означало бы угасание этноса, геноцид. Вместо этого был применен архаический вид репрессии — ответчиком выступил весь народ, включая Героев Советского Союза и всех лояльных советских граждан. Весь народ принял на себя и равномерно распределил, по принципу круговой поруки, наказание за вину части своих мужчин. С точки зрения демократов, это — преступление режима, а с точки зрения народа, отцов, жен и детей, в тот момент — спасение.
Mы не говорим здесь о жестокостях, которыми сопровождалась депортация народов, а говорим о принципиально различных моделях репрессии. Ведь никто из демократов не заявил: 'Я бы в 1944 году применил демократическое право и расстрелял бы каждого виновного'. Подменять анализ модели перечислением эксцессов — мелкий подлог. Ведь и современная западная демократия не безгрешна, но никому же в голову не придет на основании деформаций практики отрицать саму модель демократии. Вон, в 1990 г. в Англии освободили шестерых человек, которые просидели в тюрьме 12 лет после того, как под пытками признались в преступлении, которого не совершали.
А вспомним события в Лос Анжелесе в мае 1992 г. Ведь суд присяжных единогласно оправдал полицейских, столь зверски избивших проехавшего на красный свет чернокожего, что он остался инвалидом — после того, как присяжные в течение нескольких часов просматривали случайно сделанную видеозапись (показанную, кстати, по всей Европе, но только не в России)!30 Так что спор сейчас идет именно о типе репрессии, который представляется преступным.31
Мы говорили об идеальной концепции правовой революции, которая уже таила в себе катастрофу. Реальное же ее воплощение теми, кто объявил себя демократами, не только катастрофично, но и предельно пошло. Здесь откат от правовой идеи в болото, из которого и не видно выхода. Рассмотрим это на событиях, связанных с 'путчем' 1991 г., и философскими рассуждениями мэра Москвы Г.Попова.
Правосознание победителей в 'августа-91'. Согласно официальной версии, сформулированной Б.Н.Ельциным уже в первый день путча, а затем подтвержденной Горбачевым и даже утвержденной парламентом, в СССР был совершен государственный переворот, организованный группой заговорщиков, которые признаны преступниками. Мышление демократов таково, что их не волновали неувязки с правом: парламент и президент, подменяя суд, уже не только дали событиям юридическую квалификацию, но и вынесли приговор — члены ГКЧП до суда и даже до следствия признаны преступниками (премьер-министр России Иван Силаев даже призвал их немедленно расстрелять). Горбачев, будучи даже по официальной версии потерпевшим, то есть лицом заинтересованным, создает и возглавляет комиссию, наблюдающую за следствием, а допрашивается как свидетель, так что защита не может задавать ему вопросы.
Вспомним, как ТВ давало номера телефонов, по которым следовало сообщать о людях, которые сочувствовали 'путчу'. Тут уж уместно напомнить простую истину, сказанную Салтыковым-Щедриным: 'Вместо обвинения в факте является обвинение в сочувствии — дешево и сердито. Обвинение в факте можно опровергнуть, но как опровергнуть обвинение в 'сочувствии'? Кто же эти люди [обвиняющие в сочувствии]? Это люди, которым необходимо поддерживать смуту и питать пламя человеконенавистничества, ибо они знают, что не будь смуты, умолкни ненависть — и им вновь придется сделаться гражданами ретирадных мест'.
Общественность требовала отставки президиума АН СССР, а в Московском университете — ректора по той причине, что они не выступили активно против путча. 'Независимая газета' под заголовком 'Руководству Университета предложено уйти в отставку' сообщает: 'Первого сентября на митинге у главного здания Московского университета, посвященном началу нового учебного года, младший научный сотрудник НИИ ядерной физики Дмитрий Савин зачитал коллективное заявление сотрудников
