вместе на сенокос.
Вскоре миновали хуторок, именуемый Рабигой, и въехали в лес. Лошади осторожно обходили толстые столетние деревья, раздвигали грудью кустарник. Наша телега раскачивалась, подпрыгивала на толстых узловатых корнях, выползших из-под земли. Свет здесь был сумеречный, зеленоватый, с трудом просачивающийся сквозь густую листву сомкнувшихся над нами ветвей. Наконец навстречу нам хлынул яркий свет. Ислам-бабай остановил телегу на широкой солнечной поляне. Лошадей распрягли и, стреножив, пустили пастись. А чтобы их не беспокоили оводы, разожгли костры из сырых ветвей и всякой гнили. Голубоватый дым стлался по полянам, вился между деревьями, уходя в лес. Мужчины, не теряя времени, выстроились в ряд и, разом взмахнув косами, начали покос от самого края поляны.
Меня и Галимджана позвали мальчишки. Под присмотром двух стариков, приехавших точить косы, мы начали строить шалаши. Девушки нам таскали сено.
Увлёкшись работой, мы не заметили, как солнце поднялось к зениту, стало припекать наши макушки. Дома, бывало, весь день бегаешь, а про еду не вспомнишь. А тут всё чаще мы стали оглядываться на тётушку Нагыйму, которая хлопотала вокруг огромного казана в тени большого дуба. Наконец она загасила очаг и давай ударять ложкой по крышке кастрюли — скликала косцов к обеду. Но легко ли оторвать от работы разгорячившихся мужчин, которые впервые вышли на сенокос все вместе, почувствовали радость совместной работы! Апакайские не хотели срамиться перед кокушкинскими. Кокушкинские мужики не собирались ударить в грязь лицом перед апакайскими. Никто не желал первым бросить косу. Подзадоривали друг друга, подшучивали. Кипела работа, спорилась.
Нагыйма-апа несколько раз принималась звонить в свой «колокол». Но хоть бы кто-нибудь обернулся в сторону стана. Тогда она попросила меня и Галимджана вскочить на коней и позвать косарей на обед. Мы помчались с ним в разные стороны, размахивая руками и крича во всю глотку:
— Эй!.. Обед готов! Идите обедать! Эй!..
Ускакал я в глубину чащи. Объехал самые дальние поляны, скликая людей на обед. А на обратном пути наткнулся на поляну, сплошь усыпанную чем-то красным. И не сразу понял, что это земляника. Я ни разу не видел так много земляники. Спрыгнул с лошади и начал ползать на четвереньках, пока не наелся до отвала. Припомнилось мне, как впервые к нам приехал дядя Давид с Иваном. Они привезли полную корзину земляники. В тот день я в точности так же наелся этих сочных, душистых ягод. Эх, угостил бы сейчас и я Ивана, да жаль, что он далеко… Разве только для мамы насобирать и для сестрёнки моей Эмине? Скинул с себя рубаху, устлал её лопухами в два слоя, чтобы не испачкалась. Насобираю полную пригоршню самых крупных ягод — складываю на лопухи. Насобираю — несу, кладу. Срывать каждую ягодку надо осторожно, чтобы не раздавить. Того и гляди, брызнет из неё сок. Не прошло и получаса, я целую горку насобирал. Сверху ягоды покрыл цветами, чтобы никто на лакомое не позарился. На обед я, конечно, опоздал.
Девчата-хохотуньи заметили, как я спрятал под телегой в сене узелок, стали перемигиваться да посмеиваться — дескать, кое-кто ещё не успел косы в руки взять, а уже гостинец для своей зазнобушки припас. Пока я выскребал кашу со дна казана, мужики поднялись и пошли каждый к своему месту. Я наскоро перекусил, схватил косу и пустился вдогонку за косарями. Не оглядываюсь, но чувствую, девчата смотрят вслед. Думают: ну-ка поглядим, справится ли…
Косить сено — не клевер косить. Большая разница. Клевер — он мягкий, тяжёлый, едва прикоснёшься косой — сам валится рядком. А луговая трава имеет свой норов. Размахнёшься слабовато — она пригибается, не скашивается, скользит по ней лезвие косы, словно по шёлку. А пошире размахнёшься — конец косы застревает в земле. Никак не приноровлюсь. Думал, легко, а вон как обернулось. От стыда готов сквозь землю провалиться.
Ислам-бабай, видать, заметил, что туго мне приходится, подошёл, взял из моих рук косу и показал, как надо размахиваться, чтобы трава ровными валками ложилась. Пригляделся я к нему, начал работать, как он. Дела мои сразу пошли на лад. Ислам-бабай, задорно подмигнув мне, пошёл давать советы другим парням.
Косили, пока солнце не упало за лес.
Какой же вкусной мне показалась в тот вечер обычная перловая каша! Ведь мама столько раз варила её, но эта каша мне никогда не казалась таким лакомством. Я дочиста вытер миску хлебом — и мыть не надо. Чаёвничать у меня уже не осталось сил, и я заполз под телегу, где на вспушённом сене уже пристроились какие-то парни. Едва положил голову на свёрнутую телогрейку, тут же уснул.
Не знаю, сколько прошло времени. Мне кажется, я только что закрыл глаза, но меня разбудили яростные трели соловьёв. Лес звенел, он наполнен был их голосами. Заслушался я, боясь пошевелиться. Думаю, шелохнусь — спугну певчего с низко нависшей надо мной ветки. Вглядываюсь в листву, но не вижу птички, только голос слышу. А они стараются… Умолкнет один певец, тут же подхватывает песню другой.
У меня окончательно рассеялся сон. И усталость вроде бы прошла. Только ломило слегка в плечах. Не утерпел я, выбрался из-под телеги. На востоке небо уже порозовело. Золотистые снопы лучей постепенно оплетают кроны деревьев, ложатся на поляны.
Я выхватил из-под сена узелок, с разбегу прыгнул на лошадь. Она с испугу взвилась на дыбы. Я поддал ей пятками и помчался во весь опор к Апакаю. Через полчаса я уже скакал вдоль улицы. Осадил лошадь у знакомых ворот. Они оказались не заперты. Тишина во дворе. Все спят. Как можно спать в такое чудесное утро!
Я на цыпочках зашёл в прихожую. Отворил дверь в горницу и… застыл на пороге. Я впервые увидел спящую девушку. Рахиля лежала, подложив под щёку ладошки, и чему-то во сне улыбалась. Кто знает, может, ей приснился такой же красивый восход, какой нынче привелось наяву увидеть мне?..
Боясь разбудить её, я бесшумно приблизился к её кровати. Осторожно положил у изголовья букет влажных, слегка увядших луговых цветов. Землянику, завёрнутую в лопухи, оставил на табуретке. Комната наполнилась запахами луга и леса.
Я попятился к двери, не отводя взгляда от спящей девушки. Лишь выйдя за ворота, набрал полную грудь прохладного воздуха, шумно вздохнул. И опять помчала меня лошадь к Ушне, понесла к синеющему вдали лесу, к запылавшей во всё небо заре.
Четвёртый рассказ Гильфана
Когда мы в конце лета возвратились из Татарстана домой, у меня накопилось столько впечатлений, о которых мне не терпелось поскорее рассказать Ивану! При первой же встрече мы с ним убежали в беседку. Я долго рассказывал ему о нашей поездке в Ямаширму и Апакай. Иван слушал внимательно, ни разу не перебил меня вопросом. В конце своего рассказа я помолчал и, как бы между прочим, заметил:
— А ты знаешь… оказывается, бывают девчонки, с которыми можно дружить, как с ребятами.
— Интересно, — задумчиво промолвил Иван и пытливо взглянул на меня. — Где же ты выискал такую?
— Там, — сказал я, небрежно махнув куда-то рукой. — В Апакае. Она смелая. И, главное, знаешь, не ябедница. Правду говорю. Если бы ты увидел её, она бы и тебе понравилась.
Последние слова у меня вырвались непроизвольно. Я понял, что проговорился. У меня запылали щёки. Я потупился, не желая увидеть усмешку на лице Ивана. Но он не стал меня высмеивать. По-прежнему был задумчив и серьёзен. А может, ничего не заметил.
— Не знаю. Может, и бывают такие… — проговорил он и вздохнул.
Желая повернуть разговор на другое, я неожиданно спросил:
— Иван, а знаешь что?.. Давай поступим работать в шахту! Скажем Ваньке Рогову, что раздумали поступать в техникум. После окончания техникума работать или сейчас — одни и те же деньги платят. Так не лучше ли сейчас начать зарабатывать? К тому же Халиулла-абзый говорил, что в шахте людей не хватает…
Иван молчал несколько минут. Я нетерпеливо ёрзал на месте, хотелось скорее узнать, что думает Иван. А он сидит, наклонившись слегка вперёд, уперев руки в колени, — его отец любит так сидеть, когда приходится ломать голову над чем-то нелёгким. И рыжие брови Иван хмурит в точности, как отец.
