На спине одного коня лежало простое седло — стеганая подушка, отходившая далеко на круп, с крепкими кожаными подпругами, с чеканными стременами. Другой нес переметную суму. Их уздечки, поводья и вся сбруя была простой, без единого украшения, и того же цвета, что сами кони. Дэнеш подошел ко второму коню и, порывшись в суме, достал рубашку, такую, какие носят ашананшеди.
— Эту ткань делают из дикой травы, обжигающей, как огонь. Она растет в тенистых ущельях, поросших лесом, и достигает роста взрослого мужчины и более. Ее скоблят и колотят камнями, вымачивают и сушат, повторяя это много раз. Ее оставляют на полгода солнцу и ветру, дождю и снегу. После из волокон сплетают нешитые рубашки, которые ласкают кожу, прочны, легки, не рвутся и не намокают под дождем. Прими от меня — она пригодится тебе в дороге.
Эртхиа тут же сложил на землю всю свою ношу, развязал пояс, скинул кафтан и рубашку, которая была на нем, и облачился в подаренную Дэнешем. И поклонился ему с благодарностью:
— Истинны твои слова! Она ласкает, как рука матери.
Дэнеш обошел коня и достал из другой сумы две связки стрел и длинный лук.
— Он склеен из кедра, сосны, ивы и ясеня. Его натягивают правой рукой, и ты, может быть, не сразу поймешь его. Будь терпелив и настойчив — вы научитесь друг у друга.
У Эртхиа вспыхнули глаза, когда он принял лук из рук Дэнеша. Натянув тетиву, он провел по ней пальцем. Тетива была как каменная, но в ней жила гулкая песня. Дэнеш понимающе улыбнулся.
— Вот стрелы. На полный колчан и за голенище. Ты перенял это у кочевников?
— Да, — сказал Эртхиа. — Смотри-ка, оперение другое! По спирали…
— Она вращается в полете и пробивает воина в кольчуге, даже в чешуйчатой, насквозь.
Эртхиа присвистнул.
— Я поберегу эти стрелы для крайнего случая.
— Да.
Пока Эртхиа устраивал лук и стрелы в дорожной укладке, Дэнеш снял переметную суму с коня, кинув ее на спину другому, поправил седло и проверил подпруги. Потом обнял коня за шею и шептал ему на своем странном, отрывистом языке.
— Вот, — сказал он, обернувшись. — Я видел тебя и в бою, и в пути — я знаю тебя. Ты достоин этого коня, потому что ты знаешь цену дружбы. Я сказал ему — он будет тебе братом. Он может больше, чем другие кони, которых ты знал. Это конь ашананшеди. Он пройдет почти везде, где могу пройти я. Он разве летать не умеет, но ты в этом не раз усомнишься. Я не стану рассказывать тебе, что он может и как управлять им. Он сам подскажет тебе и откроет все — доверяй ему. Никого другого он к себе не подпустит и на десять шагов. Но тебе будет братом. Его имя — Руш, Мухортый. Возьми этот свисток.
— Как же так! — воскликнул Эртхиа. — Ты отдаешь мне своего коня? Коня ашананшеди?
— Я уже отдал.
В глазах Эртхиа стояли слезы. Он не смел отказаться и не решался протянуть руку к поводьям. Не будь Дэнеш тем, кто он есть, Эртхиа бросился бы ему на шею. Или на шею его коню. Своему коню.
— Так не бывает… — прошептал он. — А Руш согласится?
— Да бери же! — усмехнулся Дэнеш — и вдруг рассмеялся легко и звонко, неудержимо.
Эртхиа от неожиданности поперхнулся, закашлялся и сам не заметил, как тоже расхохотался во все горло. Они смеялись взахлеб, счастливо, необъяснимо. Поводья Руша перешли из руки Дэнеша в руку Эртхиа, Руш насторожил уши и чутко обнюхивал хайарда, словно желая подружиться с ним, и смирно стоял, пока в четыре руки на его спине устроили поклажу, а Эртхиа сел в седло и набросил на плечи серый плащ, подаренный стариком. Дэнеш, увидев плащ, зашелся в новом приступе хохота, и Эртхиа вторил ему, пока они не задохнулись и не принялись вытирать мокрые от пота и слез лица.
Тут Дэнеш опомнился, и отдал свисток, и научил Эртхиа звать Руша. Оба коня при этом прядали ушами и беспокойно озирались, пока у Эртхиа не получилось так, как надо.
— Теперь — пора! — радостно возвестил Эртхиа. — Я знаю, я чувствую, это то самое мгновение. Прими мою благодарность — и прощай.
— Прощай, до встречи! — махнул рукой Дэнеш, обнимая остававшегося с ним Ут-Шами.
Эртхиа едва шевельнул коленями — Руш прянул с места легко, как стриж бросается с крыши, на лету расправляя только в небе пригодные крылья.
Эртхиа вспомнил слова старика: «…и обретешь друга на всю жизнь». Эртхиа еще не чувствовал этого, но уже догадывался, что другом может стать не только тот, к кому сразу чувствуешь расположение. Акамие и Ханиса, а еще раньше — Аэши он выбрал сразу. Как сказал тот, кто сказал (может быть, его звали Тахином?), пара для души создана из нее же самой. И эту родственность, и эту общую, согласно трепещущую жилку Эртхиа с первого взгляда почувствовал в диком мальчишке-удо, в нежном брате и в пленном боге. Такого не было с Дэнешем. Но может быть, он создан из чего-то еще более скрытого и тайного, из тех теней души, которые стоят на страже ее чудовищ? И это сходство и родство не так легко разглядеть Эртхиа, любящему свет и не любящему заглядывать за границу тьмы?
Глава 32
Не в первый, ох, не в первый день пути, ближе к вечеру Руш вынес своего всадника к скоплению круглых юрт на берегу широкой реки Тирлинэ. Вокруг становища царила суматоха, которую Эртхиа без труда определили как праздничную. Ветер доносил веселые крики, смех, звон четырехструнных таров — и запах свежего, сочного жареного мяса, в изобилии наготовленного желтого плова и сладких ячменных лепешек.
— Ах, вот оно что! — сообразил Эртхиа, разглядев толпящихся на берегу, да и в воде плещущихся и пляшущих нарядно одетых людей. — Осень началась!
До осени удо не забивают скот и не купаются в реке. Если искупаться — накличешь грозу, а от нее в степи спасения нет. Часто молния бьет в одинокого всадника — разве можно подвергать путников опасности? Путник — он чей-то брат, или сын, или муж. Этот запрет соблюдается свято.
Но в первый день осени все купаются и едят свежее мясо, и это великий праздник перед осенней перекочевкой.
— Это и мой праздник, знаешь? — сообщил Эртхиа коню. — Поедем: искупаемся, попируем!
И Руш пустился во всю прыть.
Подъехав ближе, Эртхиа разглядел, что это становище рода Черной лисицы, и ему пришла в голову веселая мысль. Он достал платок и завязал им разгоряченное лицо по самые глаза.
Праздник был в разгаре. Как раз шло состязание певцов, игравших на тарах и выводивших немыслимые трели высокими голосами. Эртхиа спешился, взял дарну и направился прямо туда.
Гость есть гость, а на празднике гость — радость вдвойне, и мало ли почему люди прячут лица и одеты не по-нашему. Эртхиа поприветствовал окружающих на языке удо и по всем правилам, сообщил, что здоров и он сам, и его уважаемые родственники. Это были не праздные распросы: человек, приехавший издалека, мог принести с собой болезнь. Бывало, целые становища вымирали из-за гостя. Но Эртхиа весело и уважительно успокоил хозяев, и ему дали место в круге.
Он сел в середине, прижал дарну к груди. До покалывания в пальцах он любил ее стройное тело и звонкую душу. Дух захватывало при мысли, что судить его игру и пение будут не только замершие в предвкушении удовольствия кочевники, но и прежний владелец дарны — издалека, оттуда…
Эртхиа почтительно обнял дарну — и не устоял, и вспыхнула страсть, и растаял рассудок, и он ударил по струнам лучшими движениями, и перебрал все лады, и вернулся к первому ладу, и будто со стороны услышал свой голос — стрижа, бросившегося в полет…
Его приветствовали криками, окружили, хлопали по плечам, по спине, тормошили и гладили, и он обнимался со всеми, и благодарил, и кланялся, и хлопал по спине и по плечам. Только окаменевшее лицо одного молодого кочевника привело Эртхиа в чувство. Их взгляды на миг встретились — и тот вздрогнул, опустил глаза, быстро отвернулся. Уходя на край становища, где собирались состязаться всадники, Эртхиа не раз обернулся. Молодой кочевник следил за ним испуганными, остановившимися глазами.
На ровной площадке очертили круг — пятнадцать шагов в поперечнике. Всадники въезжали в него по
