выводов. Самое трудное заключалось в том, чтобы сделать эту мысль живой и животворящей, положив ее в основу своей жизни, которая становится наконец осмысленной жизнью, бытием, исполненным смысла. Этот акт оказался не по плечу Ставрогину, несмотря на «великую силу», признаваемую в нем всеми, кто с ним сталкивался. Во всем он «пробовал свою силу», но только не в одном — не в простом повседневном труде, изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие.
«...Прыжка не надо делать, а восстановить человека в себе надо (долгой работой, и тогда делайте прыжок)» [23] — таков согласно Достоевскому «смысл» [24] единственно возможной для Ставрогина спасительной перспективы, перспективы нравственного возрождения. Не таков, однако, Ставрогин, для которого более всего страшна именно эта перспектива, убегая от которой он готов делать все новые и новые «прыжки» то в сторону добра, то в сторону зла, вплоть до самого последнего — «прыжка» в петлю.
Но то, что оказалось не по плечу «демоническим» героям Достоевского, осознается все глубже и глубже совсем не демоническими персонажами Толстого, которые находят в себе силы для нравственного возрождения вопреки веберовскому «расколдовыванию мира», вопреки камюсовскому «абсурдизму», вопреки сартровской клевете на все то, что в русской литературе неизменно называлось «добрыми чувствами».
273
А это как раз те персонажи, которым так глубоко родственны астафьевский Акимка, распутинская Дарья, айтматовский Едигей, также рожденные из духа нашей великой нравственной философии.
В мире, открывающемся им в чувстве любви, сострадания и заботы, они уже не случайные гости, «с холодным вниманьем» взирающие на него со стороны. И не «завоеватели», прикидывающие, как бы подчинить его своей «воле к власти». И не судьи, берущие его так, как если бы они располагали абсолютным алиби по отношению ко всему в нем творящемуся. Нет, коли они постигли и приняли этот мир как мир тех, кого любят, кому сочувствуют и за кого тревожатся, они уже не могут взять этот мир как противостоящий им «объект»: они не вольны этого сделать. И если в этом мире и происходит нечто, не вмещаемое в их нравственный миропорядок (ситуация, в которой оказываются подчас и Дарья и Едигей), то оно непременно становится не только предметом их строгого суда, но одновременно и поводом к сокрушению о самих себе, о своих собственных проступках и прегрешениях.
Это — тип мироощущения, который только и можно назвать истинно нравственным: ощущение причастности миру, взятому не абстрактно-«глобалистским» или универсально-«космическим» образом, но непосредственно-человечески: как реальный мир их родных и близких, их соседей и сослуживцев, их соотечественников и современников; чувство тревоги и ответственности за все, происходящее в мире, вовсе не чуждое сокрушению человека по поводу себя самого, своих собственных ошибок и прегрешений. Он-то и определил непреходящее — нравственное — значение этих литературных героев.
Появление таких персонажей в нашей литературе вовсе не случайно. Это глубокий симптом, касающийся не только литературы, но и самой жизни. Это оптимистическое свидетельство того, что — несмотря ни на что! — «добрые чувства» вершат свое, подчас «маленькое» и «незаметное», но тем не менее великое дело, и вершат его среди нас.
ПРИМЕЧАНИЯ
ЧАСТЬ I
Глава 1
1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 426—427.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. I, с. 386—387.
3. С р. Н о с k e G. R. Die Welt als Labyrinth. Manier und Manie in der europaischs Kunst. Hamburg, 1957.
4. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. I, с. 461— 463.
Глава 2
1. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20-ти томах. Т. 16. М., 1964, с. 108.
2. Там же, с. 109.
3. Та м же.
4. Та м же.
5. Там же, с. 108.
6. Там же, с. 123—125.
7. Там же, с. 126.
8. Nietzsches Werke. Taschen-Ausgabe, Bd. 1. Leipzig, С. G. Nauman Verlag, 1906, S. 34.
9. Ibid., S. 38.
10. Ibid., S. 87.
11. Ibid.
12. Ibid., S. 87—88. (Перевод этого отрывка дан по изданию: Ницше Фр. Поли. собр. соч., т. 1. М., 1912, с. 68—69).
13. Ibid., S. 77.
14. Ibid., S. 43—44.
15. Идея «обожествления индивидуации» в аполлоновском искусстве, намеченная еще в «Рождении трагедии», впоследствии была развита Фридрихом Ницше в вульгарно-позитивистском направлении, что привело философа к обожествлению «физиологического» индивида и разработке концепции «сверхчеловека» («белокурой бестии»), культивирующего в себе в качестве божественного именно животное — «зверское» — начало.
16. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20-ти томах. Т. 16, с. 123—124. 17. Nietzsches Werke. Taschen-Ausgabe, Bd. 1, S. 40—42.
Глава З
1. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 16, с. 126,
2. Там же.
3. Там же.
4. Та м же, с. 127.
5. Там же.
6. Там же, с. 128.
7. Там же.
8. Там же, с. 129.
9. Там же, с. 131.
10. Там же, с. 136—137.
11. Там же, с. 139.
12. Там же.
13. Та м же, с. 136.
14. Там же, с. 137—138.
15. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20-ти томах. Т. 12, с. 49—50.
16. Там же, с. 93.
17. Та м же, с. 94.
18. Там же, с. 95.
19. Там же, с. 113—115.
20. Там же, с. 115.
21. Вебер М. Наука как призвание и профессия (сокращенный перевод П. П. Гайденко). — В кн.: Судьба искусства и культуры в западноевропейской мысли XX в. М., 1979, с. 245—246.
22. Там же, с. 246.
23. Там же, с. 267.
