Булава же – железная. Все просто. Шлем, понятно, на куски, голова под ним – тоже, а мне теперь еще одну свечку в храме ставить – душегубство, скажут, сотворил.
Куда?!
Ремень оборвался. Ох, вернусь, устрою своим оружейникам… Хотя забавно, как булава улетела точнехонько в центр этой своры. Знатно заорал кто-то…
Дело, кажется, становится серьезным. Мой меч, посвистывая в воздухе, с этим согласен. К болоту все отжимают и отжимают. А кмети у меня в поле сражаться привыкли, но не в грязи.
Что делать? Делать что?..
Вот что… Холмик там. Хороший такой холмик, как грудь нетронутая девичья, да простит меня жена, прекрасная Глебовна. Сейчас мы ее и тронем…
Вот это сказал, сейчас только подумал, как двусмысленно звучит. Извините, не до изысков сейчас, двоих осадить нужно. Тише, дружочки, к князю без доклада нельзя… Невежливо. Ага, один застеснялся, упал под копыта коня, прощения, видно, просить собрался. В другой раз, уж извини! Второй-то старается, словно вся его жизнь зависит от этой встречи… И, знаете ли, так и вышло. Я его мечом по шлему, а тот с головой вместе – и пополам. Двуличный, знаете ли, собеседник попался.
Похлопывает сзади по ветру хоругвь моя с пардусом. Не оборачиваясь, кричу:
– К холму отходим! Правее держи!
Кмети мои сведомые, золотые мои! Все понимают, как псы натасканные, ничего дважды повторять не надо. Завыли волками, аж у самих лошади с перепугу на задние ноги просели, и на друзей наших, половцев диких, стеной пошли, как сечи и не было. Только и слышно лязг и глухие удары. Лязг – это кметь сабелькой своей по кольчужке вражеской провел, и удар – это хозяин кольчужки наземь отдохнуть прилег. Поспать, быть может. Вечным сном.
Куда?! Мой меч – твоя голова с плеч! И твоя, глупец! И твоя!
– Наша берет, вои!
Уже не воем волчьим, ревом медвежьим отвечают кмети.
Хороший холмик. И подвернулся, главное, вовремя. С него и стрелять удобней, не любит стрела в гору лететь, и рубиться сподручней. У клинка удар сверху вниз тяжелей идет. Не поверил – зря, дружочек, поэтому-то я на коне, а ты под ним…
Хороший холмик.
Оглядеться, опять-таки, можно. Кто, где…
Так… Брат, умница, за славой не гонится, камнем стоит на одном месте. Правильно делает. Чтобы Гзак напал на нас с такой безоглядностью, тут нечисто что-то. Точно что-то не так.
– Стрелами отгоняйте, не подпускайте ближе! Пускай кони отдохнут. Сеча еще не закончена, не переживайте. Саблями помахать время будет!
Гзак был и остается трусом. Здесь же не только с русскими князьями выяснять отношения придется, если что. Русь – она отсюда далеко. Кончак же – близко. А он всю степь распашет, если с дочери любимой хоть волосок упадет, и разыщет виновного. Пойти против великого хана – не безумен же Гзак, в конце концов?
– Влет бейте, молодцы, как тетеревов – влет! Так вот, хорошо!
А вот черниговским ковуям не мешало бы коней подразмять. Застоялись. Ольстин раньше не был настолько тяжел на подъем… Возраст, возможно.
Безумцу и на небе не место. Подобно Фаэтону эллинскому, Ярило не смог удержать солнечное пламя и рухнул вниз, оземь, распадаясь на хлопья серого пепла. Но не умер, поскольку и не жил.
Солнечный же диск катился себе дальше, такой же яркий, но светился он теперь не добрым желтым или безумным красным. Яркий черный свет лился сверху, свет Хорса, еще одной солнечной ипостаси.
Солнце живет.
Солнце живет и умирает.
Солнце мертво.
Закончился еще один солнечный час, второй час битвы. Там же, на поле сечи, казалось всем, что минула пара дней. Один только человек ведал истину. Он должен был. Он же ведун. Хранильник.
Миронег.
Черниговские ковуи оказались совсем не такими умелыми воинами, как считалось. Я видел их раньше и могу только удивляться, что произошло. Как подменили. Или сглазили, хотя кому, как не мне, знать, что это просто глупость. Зрение можно усилить либо ослабить, можно разглядеть, если уж так необходимо, что-либо через стену, можно видеть, что произошло за много переходов отсюда, но не сглазить. Я не всеведущ, как и любой из людей, но обереги – моя стихия, а от сглаза ничего не придумано. Деревенские колдуны, конечно, предложат за умеренную мзду что угодно, от порошка до талисмана, но отличить торгаша от хранильника, мне кажется, человеку умному не так сложно.
Боярин Ольстин Олексич протоптался на месте, упустив единственный миг, когда удар его ковуев мог сбить отребье Гзака и дать нам убедительную победу. Я не воин, и не мне судить, когда был этот миг, но он был и остался в прошлом, и теперь можно только сожалеть об этом.
Промедление Ольстина дорогого стоило. Сами ковуи вместе с остатками рыльской дружины отступили к небольшой березовой роще, предохранявшей, хотя и относительно, от непрерывного дождя из стрел, пролитого на нас дикими половцами. Но дружина Игоря Святославича и обоз невесты его сына оказались под прямым ударом, и князю северскому пришлось вступить в бой.
Печально, как много работы ждет меня после сечи. Печально не то, что придется потрудиться, перевязывая раны и вправляя кости, здесь иное. Обмывать мертвых, готовя их к погребению, несравненно легче физически, чем лечить живых; но кто измерит нравственные муки?
Каждый раз после сражения мне кажется, что смерть переползает с тел погибших на мои руки. Это ощущение настолько сильно, что обычно, перевязав раненых, я на какое-то время отказываюсь от лечения больных. Пока с ладоней и, главное, с души не смоется это нехорошее чувство близости к смерти.
Сегодня многое видится иначе. Сеча только разгорается, и исход ее неясен, а у меня уже появляется холод в ладонях, схожий с прикосновением к остывшему трупу.
Здравствуй, смерть. Зачем ты так скоро?
Возможно, дело в словах Хозяйки. Скорая гибель войска – в мрачных предсказаниях боги не ошибаются, ведь они не просто провидят зло, а творят его на потребу собственным прихотям и интересам.
Возможно, дело в провидческом даре, который лежит в основе моего искусства. Предохраняя от зла, научись его чувствовать. Это мне разъяснил учитель еще в детстве, там, на Севере. Только как предохранить от гибели десятки воинов? И половецких девушек, последовавших за своей подругой и госпожой?
Не придумано оберегов для многих, спасение – удел одиночек.
Жалкое оправдание, но оно неоднократно выручало, не давая сойти с ума от осознания, что, принося спасения единицам, ты проходишь мимо несчастий сотен, не замечая их либо не желая увидеть.
Для князя же нет собственных интересов. В битве он обязан думать о каждом, и любая смерть – грех не только убийцы, но и военачальника, не сумевшего сохранить своего воина.
Как красиво было бы повести свою дружину широкой лавой на врага, сойтись в рукопашной – и потерять при этом многих еще на подходах, от губительного водопада стрел, и еще больше – в сече, когда уставшие от скачки боевые кони не смогут вовремя поворачиваться, подставляя своих всадников под точные удары половецких сабель.
Как стыдно – приказать своим дружинникам спешиться, скрыться за щитами, бросив верных коней на верную гибель от стрелы либо, что еще горше, на радость торжествующим врагам, арканящим вожделенную добычу и тянущим упирающихся животных в свои табуны.
И как это верно – перегородить поле щитами, надежно защитившими воинов от стрелопада. Когда колчаны опустеют, орде Гзака придется идти вперед, на приступ. На копья русских дружинников, особо злых после пропажи коней.
Когда же пройдет наступательный порыв, на диких половцев и сброд, метко прозванный бродниками, ринутся гридни князя путивльского вместе с половцами его жены, отгонят врага прочь.
