Напарник лучника больше не смеялся.
В «Семи сокровенных книгах Хсана» Аль-Хазред прочел однажды, какой ценой приходится расплачиваться за помощь древних богов. Телесные муки и посмертное проклятие были в том списке в самом начале, как знак благоволения судьбы. Но араб не боялся. И не потому, что был безумен и не мог оценить происходящее, как нормальный человек. Просто рабу Безымянного бога, восстановленному буквально из собственного пепла, бояться было нечего.
Отсутствие страха усиливает требовательность.
Аль-Хазред не довольствовался тем, что древние боги расчистили ему путь в город, где хранилась главная страница магического «Некрономикона», дарующая власть над главными заклинаниями, записанными кровью по коже, содранной со спины раба-смертника. Араб хотел, чтобы его навели прямо на нынешнего хозяина листка, за которым он охотился много лет.
Чересчур много.
Но боги снова пришли на помощь своему рабу. Что делать, раз на кон ставятся не стертые желтые кругляшки с деформированными расплывчатыми изображениями и надписями. Ставка в игре, затеянной судьбой над богами, была выше. Помнишь, читатель, боги тоже смертны… А как же не хочется умирать тому, кто прикоснулся к вечности!
В грядущей битве, как и в любой другой, основной удар нанесут не господа, но слуги. В том долг оруженосца, гридня, младшего дружинника – выйти в поле и сразиться с противником раньше, чем это соизволит господин – рыцарь, витязь, боярин, солтан, как ни назови.
Кто же победит? Облаченные в темное рабы Распятого? Украшенные бахромой и амулетами шаманы Тэнгри-Неба? Одетые в расшитые по вороту и подолу рубахи жрецы языческих богов? Или все же мрачный тощий араб с безумным блеском в глазах, алчно глядящий на рухнувшие стены приграничного русского города Римов?
Итаква и Йог-Соттот, Ктулху и Шуб-Ниггурат – все они объединились, чтобы в грядущей битве выиграл Неведомый. Пусть само имя его оказалось забыто в далеком прошлом, пусть облик его неведом даже самым фанатичным из последователей… Но вернуть могущество древних было больше некому. Только той силе, что шла из маленького приморского городка, пропитанного в последнее время не только прилипчивыми запахами протухшей рыбы, но и миазмами жертвенной крови, вскипевшей на пламени светильников, окруживших жертвенники.
Город был оставлен на милость победителей. Уцелевшие после первого удара половцев жители, бросив все, бежали через Закатные ворота к Римовскому болоту. Для местных топь была проходима и неопасна, однако Кончак не собирался рисковать и губить конницу в незнакомой местности.
Что в этом толку? Можно, конечно, поживиться бедными украшениями – откуда в приграничье богатство? – и при этом погубить воинов, каждый из которых для половецкого хана дороже всех богатств Римова.
Правы древние мудрецы. Действие порождает глупость, жадный – беднеет.
А город? Что – город?
Нет больше того города, к которому день назад подошло половецкое войско. Есть грабеж, быстрый и профессиональный; есть, да и будут, будут еще, пожары, объедающие все больше и больше городских строений, есть трупы горожан, не успевших или же не захотевших бежать от торжествующего победителя…
Раз есть пожар и трупы – нет города!
Он еще будет, вернутся уцелевшие с болот, отстроят детинец да посад, разобьют огороды, обрастут нехитрым имуществом. И все же не тот будет Римов, совсем не тот! Так и люди – похожи бывают, как близнецы, но характер, поведение, что у козла с капустой. Близость есть, но лишь до первого укуса.
Среди грабивших город араб в потертом выцветшем халате был незаметен и, если так можно говорить о воре, скромен. Он проходил мимо вещей, разбросанных по пыльным улочкам, брошенных половцами, нагрузившимися добычей сверх меры. Конь Аль-Хазреда, послушно трусивший вслед за хозяином, не был отягощен раздувшимися седельными сумами, и несчастный вид скакуна объяснялся чем-то иным, нежели избыточный груз.
Араб шел, погруженный в себя. Он не знал, что и как его вело, да и не задумывался об этом. Ему было достаточно того, что ноги сами собой поворачивали на каких-то улочках, пропуская широкие проходы с богатыми домами, сулившими не только добычу, но и многочисленных конкурентов.
Араб шел к цели, несравнимо более ценной, чем жалкое золото или ткани, которые неминуемо сгниют. Чуть раньше, чуть позднее, но наверняка.
И араб вышел, куда хотел.
Ворота дома были выбиты и валялись во дворе, по которому в ужасе носились куры, считавшие в своей гордыне, что за ними-то и пришли враги. Хозяев не было, очевидно, они оказались достаточно благоразумны, чтобы вовремя бежать.
В доме не было и вещей, достойных внимания грабителя. Какая-то рухлядь, битые черепки, противно хрустящие под каблуками сапог Аль-Хазреда, расколотая деревянная чаша…
Что там, под ней?
Аль-Хазред откинул носком сапога обломки чаши, посмотрел на глинобитный пол, улыбнулся.
Нашел.
Нашел.
Улыбка на мертвом пожелтевшем лице была страшнее, чем ухмылка на черепе.
9. Снова Тмутаракань
Лето 1185 года
– Вы заметили, что в городе стало меньше людей?
Священник Чурила шел за Миронегом, неловко подволакивая ноги. Он не привык много ходить по неровной дороге, избалованный прохладной каменной гладью плит пола храма, ныне оскверненного возродившимися язычниками.
– Если так пойдет дальше, – Чурила говорил, не дожидаясь реакции Миронега, – то жители Тмутаракани перебьют друг друга…
– И что? – Хранильник остановился и посмотрел в глаза священнику. – Нам присущ страх смерти, и убийство для многих хорошее лекарство от собственных страхов.
