никаких не было.
Прошла осень, ее сменила зима. Весна была короткой и жаркой, и в мае уже наступило лето.
Я сидел на лавочке под рябиной и читал «Двух капитанов».
– Бабушкин! – донеслось с улицы.
Я подумал, что это папу, и отвечать не стал.
– Женька! Бабушкин! Ты что там оглох?
У ворот стоял почтальон дядя Леша и обмахивался белым конвертом.
– Пляши, – сказал дядя Леша, – тебе письмо.
Я сплясал коротенький танец, и дядя Леша вручил мне письмо.
Спрятавшись в зеленую тень рябины, я распечатал конверт. Вот, что было в письме:
Я плыл на курносом ялике по прозрачной реке. Большие толстогубые окуни шевелили под водой плавниками и медленно уходили на глубину. На чешуе их играло солнце.
Ялик спешил вперед, держа курс на Балтийское море. В море плавали настоящие корабли, их водили настоящие капитаны, такие, как капитан Голубцов.
Потом я открыл глаза и увидел, как из зарослей таволги торчат две лохматые головы – собачья и человечья.
– Скучный ты, Бабушкин, человек, – сказала мне голова Мишки Чурикова, – и мысли у тебя какие-то маленькие.
Головы потеснились, и между ними возникла третья – круглая и блестящая, в сетке меридианов и параллелей.
– Вот, смотри. – Мишка Чуриков колупнул пальцем глобус. – Тихий океан, видишь? Это же – о-го-го – сила! Не то что какое-то там Балтийское море. В общем, так. – Он погладил макушку глобуса. – Отплываем в понедельник, с утра. Продукты я беру на себя, у нас в погребе еще с полтонны прошлогодней картошки. Насчет лодки – это я тоже организую; возьмем у Витьки Лобова, напрокат. Он мне с осени за диктант должен. Ну так что, Бабушкин, возражений нет?
У меня возражений не было. Да и какие могут быть возражения, если с глобуса на тебя смотрят синие глаза океана и улыбаются пиратской улыбкой.
Плыл по небу самолетик
– Ты, дачник, погляди, какое у нас здесь небо. А солнце. А травка у нас какая. В городе-то, небось, камень. Да эти, как их, троллейбусы.
Небо было белое, солнце – круглое, трава – обыкновенная, золотая. По траве гуляли толстые коровы с рогами и маленькие божьи коровки.
Пастух дядя Миша сосал пустой стебелек и жмурился от круглого солнца.
– И коровы у вас не водятся. Гляди, та вон, это Марья Ивановна, она у нас мать-героиня.
Марья Ивановна сложила губы гармошкой и сыграла на губах: «Му-у».
– Ты, Марья Ивановна, гуляй, это я так, для примера.
Самолетик вынырнул из-за темной горбушки леса и жужжа полетел к нам.
– Паша летит, кум мой, Павел Семенович.
Дядя Миша вытащил из кармана похожую на ежа кепку, радостно ткнул ею в небо и снова убрал в карман – чтобы не выгорала.
– Эй, на бомбардировщике! Смотри усы на пропеллер не намотай, не то девки любить не будут, – крикнул он далекому летчику и подмигнул мне: – Паша летит, кум. Он у меня мужик серьезный, с высшим образованием.
Самолет стал громче и толще, тень от него прыгала по тихой траве и по мягким шарикам одуванчиков.
– Это он Кольку в Васильково повез – зуб рвать. Сын у него, звать Колька. Зуб у Кольки не выпадает – молочный, а не выпадает, хоть тресни. А зубной врач работает в Васильково, вот они в Васильково и едут, это отсюда километров десять, а может, и все двенадцать.
Самолет был похож на стручок гороха, если к нему приделать самолетные крылышки, – веселый длинный стручок, – и я вспомнил, что с утра ничего не ел.
И тут самолет чихнул и будто бы обо что-то споткнулся.
У меня внутри даже екнуло.
Дядя Миша все еще улыбался, но уже, скорей, по привычке. Через секунду от улыбки остались только трещинки в уголках губ.
Он вынул свою ежовую кепку и хлопнул кепкою по земле. С испуганных стебельков травы посыпались божьи коровки.
– Это что ж… – Он натянул кепку на голову и глазами уткнулся в небо. – Это ж Паша, кум мой, и Колька… Па-а-ша! Вы ж в Васильково, зуб же у Кольки… Па-а-ша!
Самолет молчал; на борту его было написано: «Посевная»; узкая восьмерка пропеллера висела у него на носу, как сбившиеся очки. Он медленно падал вниз.
Расталкивая толстых коров, дядя Миша вприпрыжку сиганул по траве. Я тоже оседлал свой велосипед и закрутил педалями за ним следом.
Трава была густая и хлесткая; толстые коровьи лепешки росли на ней, как грибы; они дымились на солнце, и воздух был волнистый и теплый. Колеса застревали в траве, трава набивалась в спицы и прорастала сквозь дырочки моих новых красных сандалий. Тогда я схватил в охапку велосипед и припустил бегом.
– Не имеешь такого права! – кричал дядя Миша вверх. – А еще летчик. У тебя ж Колька, ему зуб в Васильково драть. Тяни, тяни, там болото, за лугом, где камыши. Давай, Паша, болото мягкое, тяни, родимый, не подводи.
Луг был длинный, а тень самолета делалась все чернее и гуще. За лугом, куда показывал дядя Миша, за низкими ольховыми островками дремало во мху болото. В августе на нем собирали клюкву и делали из нее кисель. Сейчас был июль, клюква еще не поспела, и, кроме комаров и лягушек, ничего живого там не было.
Самолет, наверное, понял, наверное, послушался дядю Мишу, потому что, хоть и с трудом, повернулся лицом в ту сторону.
Я бросил велосипед в траву, бежать сразу стало легче. Я быстренько догнал дядю Мишу, но он на меня даже не посмотрел.
– Ветра бы, – сказал дядя Миша, выщипывая из кепки колючки. – Без ветра может не долететь. Па-а- ша! Тяни, только не останавливайся, кум ты мне или не кум!
Я тоже замахал руками, как мельница, и по траве побежали волны. Я замахал сильнее – на волнах выросли буруны.
– Молодец! – кричал дядя Миша – не мне, а в тугие крылья, которым помогал ветер. – Теперь дотянет. Паша – летчик геройский. Кум мой, с высшим образованием.
В самолете открылась форточка, и из нее вылетел нам навстречу белый острогрудый кораблик. Я первым выхватил его из прозрачной реки.
