старого товарища, да и что Костя мог сделать. Это не в редакции давать по шее за перевранные столбцы.
– Генеральная, это надо мост перейти, – сказал мне прохожий в голубом синтетическом тулупе.
– Который? Вон тот? – Я показал ему за дома, за длинные предвечерние тени, стрелами сходящиеся к реке. Там, где она невидимо от меня струилась, плоскими ладонями кверху было положено н[/]а воду длинное металлическое существо. Молчаливо и медленно по нему проползали блошки.
– Нет, – ответил горожанин в тулупе. – Тот мост через Бжу, а тебе нужно за Бежинку. Там мосток деревянный, пойдешь за дома – увидишь. А хочешь – поезжай на автобусе, остановка у парикмахерской. Как мост переедешь, на второй остановке сходи.
– Спасибо, – сказал я и угостил тулуп сигаретой.
День кончался удачно. В графе «Покушения» – прочерк, со старинным товарищем, другом молодости боевой, когда революционными ножницами состригали бороду Марксу, – повидался, коньяк пил, сейчас вот, коли повезет, проверю версию Кости.
Насчет Гаврюхина-Лашенкова у меня были сомнения. Трое суток без воздуха под водой – это, конечно, довод. Но пить в ресторанной компании, да еще ввязываться в дурацкий по существу спор… Такое не в правилах моих подопечных. Хотя все может быть. Эволюция!
Мосток был неширокий – за домами улица проваливалась в ложбину, снег в ней лежал нетронутый, и под снежным вогнутым желобом едва угадывалась река. Но под самим мостом, переливаясь в отсветах вечера, блестела ее скользкая черненая чешуя. От воды поднимался пар.
За потаенной во льдах Бежинкой город, передохнув после естественной природной преграды, продолжал свой каменный бег. Я ступил на снежок моста, пешеходная тропка по краю поскрипывала под ногами. Упругая сила дерева подталкивала вперед, и я почти побежал, и почти добежал до середки, и был почти счастлив от бега, воздуха и морозца.
– Эй! – Возглас был, словно выстрел, короток и звенящ.
Каблук поскользил, тормозя, рука вцепилась в перила. Я хотел обернуться, чтобы взглянуть на немногословного оруна. И тут деревяшка перил вывернулась под рукой, рука, потеряв опору, провалилась вниз, и я, сжимая в ладони предательскую деревяшку, полетел навстречу воде. Саквояж застрял на мосту.
Мне казалось, падение бесконечно. Белые веки промоины раздвигались все шире и шире, снизу медленно, как во сне, поднималось мое отражение. Лоб сложился в морщины, мне сделалось страшно.
Спас меня русский Бог, шерстяною шлеею шарфа зацепив за торчащую балку. Я почувствовал, как больно стянуло шею, перехватил шарф рукой, а другой дотянулся до балки. Секунда, и я стоял на мосту, ругательской ворожбой унимая труса в коленях.
Мост был пуст, берега пусты и заснеженны, источник голоса в пейзаже отсутствовал. И только тут я заметил аккуратные шершавые срезы на торцах разъятых перил.
Улица Генеральная встречала меня малиновым звоном вечера, гладким, дочерна вылизанным сквозняками ледком и нахальным подростком, заехавшим мне снежком прямо промеж лопаток. Когда я, поеживаясь, обернулся, мальчишка выплюнул сигарету и, по-паучьи скрючившись, начал лепить второй.
– Эй! – сказал я громко и погрозил наглецу пальцем.
– Дядя, лови! – Снежок нехотя перелетел из красной распухшей ладони на воротник моего пальто и рассыпался в снежную пыль. Пока он летел, ребенок успел прикурить новую сигарету.
– Что ж ты… – Я пошел на него войной, но паренек, пятясь и строя рожи, скорей-скорей, и пропал в тени ближайшего дома. Из белопенной стены строения, из сумерек на меня выплывала важная лебедь – двойка.
– Такие не проживают, – ответил злой голосок, когда отчаявшись дозвониться, я стоял на площадке у двери и задумчиво теребил звонок. По звуку голос принадлежал ведьме.
«Отопрет или не отопрет?» – подумал я раздраженно.
Все же желтая нитка света проделала стежок по стене, дверь слегка подалась. Ведьмино любопытство оказалось сильнее злости.
– Лашенков. Юрий Давыдович. – Пока дверь не захлопнулась, я пропихивал через тонкую щель крохи информации о клиенте.
Нитка света поблекла, старухе с той стороны стало неинтересно. Она мной насытилась.
– Минутку. – Я сам начинал злиться. Со злостью пришло вдохновение. – Ему перевод на пятнадцать тысяч. Процент по венерианскому займу. Я уполномочен передать.
– Сколько? – Щель на каплю сделалась толще.
– Пятнадцать.
– Деньги с собой? – В голосе за дверью что-то переломилось, мне показалось, он стал моложе и мужественней.
И тут я сделал ошибку.
– Квитанция, – соврал я, думая, что пройдет.
Голос на слово «квитанция» сделался груб, как наждак. Старуха ответила:
– Не проживает.
– Умер, что ли? – спросил я наудачу.
– Утонул.
Дверь закрылась навеки.
5
Утро выдалось мутное, пропащее, как скисшее молоко, из пулевых дырок над головой по потолку растекалась тревога. Даже зеленый шарф, спасший меня вчера, и ночью упавший с вешалки, казался наростом плесени.
Ночью мне снился мост и оказавшийся Лашенковым Гаврюхин, мосторазводчик. Всю ночь я убегал от него по мосту, мост не хотел кончаться, ноги вязли по щиколотку в размякшей дощатке настила, а внизу по льдистой воде скользили ведьмины волосы.
Проснулся я поздно.
– Привет динозавру коммунистической прессы, – сказал я весьма угрюмо, набрав номер редакторского кабинета Кости. И сразу понял – что-то случилось. По заминке, слабому тактическому покашливанию, и, самое главное, голос был у него растерянный и, чувствовалось, виноватый.
– Миша, понимаешь, такое дело. Равич исчез.
– Как исчез? – Рот наполнился горечью, словно от пережеванной крысы.
– Исчез. Вышел вчера из дому и не вернулся. Жена в панике.
– Ну, а может, он ночевал…
– Не может, Миша, это не тот человек. И еще… Ты только не волнуйся. Тут с утра про тебя спрашивали, был товарищ из следственного отдела в связи с исчезновением Равича…
– Уже?
– Что уже?
– Вчера исчез, а сегодня уже завели дело?
Растерянности в голосе Кости прибавилось.
– Товарищ Ахмедов его фамилия. Но я-то знаю, что ты к этому делу отношения не имеешь. Ведь не имеешь? А?
– Нет, Константин Евгеньевич, к этому делу я отношения не имею.
– Вот-вот, я так и сказал товарищу следственному работнику: Михаил Борода здесь ни при чем. Так что, Мишок, если тебя сегодня вдруг вызовут, ты особенно не переживай. Обойдется. Ага?
– Ага, товарищ редактор. – На Костю я не обиделся, только спросил на прощанье: – Послушай, а каким числом помечена та заметка про Лашенкова?
Пока я дымил в потолок, размышляя над странностями судьбы, по мягкому коврику в коридоре словно проволокли быка. У моей двери его отпустили, сжалившись, послышался шумный выдох, и, наконец, в дверь постучали.
«Скромный, однако, человек этот товарищ Ахмедов.» Я подошел к двери и повернул ключ.
– Что, выяснили тогда про поэта Дегтярного? – спросил представитель власти, потом улыбнулся и
