Повесть о каменном хлебе

В памяти всплывает вчерашний концерт. Закулисье, вокруг — все свои: 'заклятые друзья', и соперники, и предводители других стай (разве что они себя так не называют). Вежливые поклоны, преувеличенно вежливые улыбки и приветствия, дружественный треп, сплетни, в общем, что с кем, и главное — не ошибиться. Открыто демонстрировать неприязнь — нет ничего глупее… Поэтому — ледяной поклон в сторону Лави — вон она, у дальней стены, окружена свитой, и даже видно, что там — почти все те же, но кого-то нет, но это еще ни о чем не говорит, мало ли кто не смог прийти сегодня на концерт. Лави — в обычном концертном прикиде, и до боли знаком синий бархатный плащ, отороченный беличьим мехом, и беличьи хвосты на плечах, и беличий хвост — на берете, а из-под берета выбиваются медно-рыжие локоны, и рука сама поднимается — коснуться и проверить, такие ли они шелковистые, как раньше, и кажется, что в воздухе разливается едва уловимый аромат лаванды… Айринэ изображает приветственную улыбку, больше похожую на оскал, и Лави едва заметно кивает в ответ (колышется беличий хвост), и отворачивается, с ободряющей улыбкой обнимает за плечи одну из своих девочек — это кто-то из новых и, судя по гитаре в руках, она тоже будет петь сегодня. Шагнуть бы — туда, и встать рядом, снова — маленькой наивной девочкой, встретить лучистый взгляд Лави, поймать ее руку, прижаться щекой к теплой ладони, еще раз услышать — 'Аээээниээээвьелллль…'

Проехали.

Щеки Айринэ-сегодняшней мокры от слез. Айринэ-вчерашняя отвернулась и закусила губу. И, ко всеобщему удивлению (и обиде и разочарованию своей свиты), ушла с концерта вместе с тем самым Вороном.

— Лави, Лави… — полувздох-полустон, — когда же ты, сволочь, оставишь меня в покое… — нашарила карандаш, вытащила из пачки бумаги чистый лист, бездумно провела линию, другую… Завитушки, сумасшедшие изломанные зигзаги, всплески и проваливающиеся в никуда обрывки, но все это не то, не то, и слезы текут, и шепот:

— Ненавижу тебя… Ненавижу… — и карандаш скользит, приостанавливается в нерешительности ('А какая разница… Никто же не увидит… Никогда…') — и выписывает — медленно, каллиграфически безупречно:

стираю твое имя
из моей книги,
вырываю твои глаза
из моей памяти,
с хрустом
ломаю твои пальцы,
вцепившиеся
мне в запястье…

Пауза. Вздохом: 'Я…'

поворот,
разворот,
легкий толчок,
пируэт, и —
виват, центробежная сила! —
ты начинаешь
падение в небо…

Мотает головой, волосы намокают, липнут к лицу, она отбрасывает их, заправляет за уши — не получается, все равно лезут, мешают… 'Не хочу больно… Устала…'

небо плачет
моими слезами…
любовь моя…

'Лави… Нет-нет-нет, забыть-забыть-забыть, раз и навсегда…'

когда ты начнешь блуждать
по темному мокрому лесу —
я буду
вздохом в ветвях,
вспышкой молнии в кронах,
ледяным ручьем
у твоих ног…

Жирный крест слева, большой, равносторонний, и — почему-то забран в круг…

здесь же —
бей, не бей —
всегда липнут к сердцу
нити тебя…

'Хватит, этого больше нет, никогда не было, э-то-го-не-бы-ло, вообще не существовало…' Снова — словно укол иглой в груди, Айринэ рывком открывает ящик, роется — да был же валидол, ведь уже ела сегодня! — и не может найти, зато, словно в насмешку, выползает погребенная на дне старая фотография, уже слегка подвыцветшая, и на фотографии хохочет Лави — в обнимку с ней, с Айринэ, тогда еще — Аэниэ…

переплавлено,
перемешано,
и теперь —
наугад, пальцем —
это — ты?
или — снова я?

Таблетка — под язык, и — дальше, дальше… Только не останавливаться, не думать, не вспоминать, как продирает холодок по хребту, когда — проходит мимо, и не дай Эру, задевает полой плаща… Не дай Эру встретиться взглядом…