несколько дней я разряжала его утром и вновь заряжала перед тем, как ложиться спать. Патроны же прятала в надежном месте.
Я оторвала взгляд от посуды. Племянница смотрела на меня огромными глазами.
– Люси, ты знаешь, зачем я держу дома револьвер. Надеюсь, ты понимаешь, насколько опасно всякое оружие.
– Оно нужно, чтобы убивать людей.
– Да, – мы прошли в гостиную, – именно для этого.
– Значит, ты держишь дома револьвер, чтобы кого-нибудь убить?
– Мне неприятно об этом думать, – серьезно ответила я.
– Но это правда, – не отставала Люси. – Револьвер тебе нужен, потому что вокруг полно плохих людей. Да?
Чтобы создать видимость контроля над ситуацией, я включила телевизор.
Люси, закатывая рукава розового пуловера, захныкала:
– Тетя Кей, мне жарко! Почему у нас все время так жарко?
– Давай включим кондиционер, – предложила я, пробегая глазами программу передач.
– Не надо. Ненавижу кондиционеры.
Я закурила, и Люси не преминула прицепиться и к этой моей привычке:
– У тебя в кабинете всегда духотища и дымом воняет. И проветривать бесполезно. Мама говорит, тебе надо бросить курить. Ты же сама доктор – а куришь. Мама говорит, ты лучше других знаешь, как это вредно.
Дороти звонила накануне поздно вечером. Она была уже в Калифорнии – я не запомнила, где конкретно – со своим муженьком-иллюстратором. Мне пришлось разговаривать с ней вежливо, хотя очень хотелось закричать: 'У тебя же дочь, кровь от крови, плоть от плоти твоей! Ты что, забыла о Люси? Напряги извилины, припомни!' Вместо этого я была сдержанна, даже любезна – главным образом из-за племянницы, которая сидела тут же за столом, зло сжав губки.
Люси пообщалась с матерью минут десять, не больше, и после ничего мне не сказала. С тех пор она ходила за мной по пятам, пилила меня, цеплялась к каждому жесту и слову и вообще показывала себя во всей красе. По словам Берты, Люси и днем вела себя не лучше, всю душу ей вымотала своим занудством. Люси целый день торчала в моем кабинете за компьютером и встала из-за стола, только когда я пришла с работы. Берта тщетно звала девочку обедать – Люси не желала идти на кухню и жевала прямо перед экраном.
Прямо дежа-вю какое-то – сколько можно обсуждать тему оружия!
– А вот Энди говорил, что гораздо опаснее иметь револьвер и не уметь стрелять, чем вовсе не иметь револьвера, – заявила Люси.
– Энди? – рассеянно переспросила я.
– Ну, Энди, который был перед Ральфом. Он всегда во дворе по бутылкам стрелял. Издалека попадал. А ты так не можешь. – Люси смотрела с ненавистью.
– Ты права. Пожалуй, я стреляю хуже Энди.
– Вот видишь!
Я не стала говорить Люси, что немало знаю об огнестрельном оружии. Перед тем как сделать покупку, я перепробовала энное количество пистолетов, что хранились в нашей лаборатории. Время от времени я практиковалась в стрельбе и стреляю очень неплохо. Я не сомневалась, что в случае необходимости рука моя не дрогнет. Однако у меня не было ни малейшего желания говорить на эту тему с племянницей.
– Люси, почему ты все время ко мне придираешься? – спросила я как можно мягче.
– Потому что ты дура! – Глаза девочки наполнились слезами. – Ты дура! Ты не понимаешь, что сама можешь пораниться или что он отберет у тебя револьвер! И тогда ты тоже умрешь! Не успеешь ты дернуться, как он тебя из него же и застрелит, как в кино показывают!
– Дернуться? – удивилась я. – Что ты имеешь в виду?
– Не успеешь ты дернуться, чтобы первой его замочить.
Люси яростно возила кулачками по мокрым щекам, ее узенькая грудная клетка ходила ходуном. Я тупо смотрела в телевизор – показывали семейный цирк – и не знала, что сказать. Первым моим побуждением было ретироваться в кабинет, запереть дверь и с головой уйти в работу, но вместо этого я нерешительно приблизилась к Люси и прижала ее к себе. Не помню, сколько мы так просидели, не говоря ни слова.
С кем же Люси делится своими переживаниями, когда бывает дома? Явно не с моей сестрицей! Самые разные критики в один голос называли Дороти 'на редкость проницательным автором', а ее книги – 'глубокими' и 'затрагивающими чувствительные струны детской души'. Вот уж действительно ирония судьбы – в произведениях Дороти фигурировали совершенно живые дети, она вынашивала их характеры, часами продумывала каждую черточку, начиная с костюмчика, вихров или аккуратного пробора и заканчивая поступками и поведением, а в это время ее родная дочь страдала от недостатка внимания.
Еще живя в Майами, я проводила выходные с Люси, Дороти и мамой. Я стала вспоминать прошлый приезд племянницы. Она ни разу не упомянула ни подружку, ни приятеля. Выходит, друзей у Люси не было. Девочка рассказывала об учителях, о многочисленных и одинаково беспутных бойфрендах матери, о соседке миссис Спунер, о Джейке, что подстригал траву и деревья в парке, о постоянно меняющейся прислуге. Люси была маленькая, худенькая, носила очки – этакая всезнайка, которую старшие дети терпеть не могли, а сверстники не понимали. Девочка не вписывалась ни в одну компанию – точь-в-точь как я в ее возрасте.
Мы обе размякли. Я шепнула куда-то в рыжие косички:
