начал путь по Большому Каналу, но, отъехав немного, вместо того, чтобы продолжать плыть по нему, вдруг, резко повернул налево, под мост, на канал «Каннареджо», прошмыгнул еще под одним горбатым мостом и выйдя в открытое море, то есть в лагуну, повернул направо, огибая остров с севера. Галкин переспросил у матроса, действительно ли вопоретто идет на Сан-Марко. Матрос подтвердил.
Они шли мимо нарезанных канальчиками ломтиков суши, которые называются здесь «фундаметами». Если естественным островам дают имена открывателей, то острова рукотворные (насыпные, намытые) называют в Венеции именами святых, по названиям храмов и монастырей. Например, фундаменты: «Мадонны дель Орто», «Капуцинов», «Святого Джироламо» и так далее.
После двух остановок, народа на суденышке поубавилось. Слева по ходу мелькнула желто-зеленая полоска острова-кладбища Сан-Микель. Галкин читал, что там похоронено много известных людей. Впрочем, если быть честным, он знал из них понаслышке только двоих: композитора Сергея Стравинского и устроителя знаменитых «Русских сезонов» Сергея Дягилева.
Петр спустился в салон и, неожиданно, нашел там «прохожего в сером берете», того, что коснулся его рукавом. Странно, но это касание его беспокоило, как будто через него он мог подхватить заразу. Судя по всему, человеку «в берете» он тоже не очень-то нравился, потому что тот встал и двинулся к выходу на площадку. В его ушной раковине Петя заметил наушник. Это ничего не значило – он мог просто слушать плеер. Но, на всякий случай, надо было проверить. Для этого, «войдя в вибрацию», он снял пальто и обследовав его, нашел в боковом кармане чужой «маячок».
Петя окинул глазами салон, обратив внимание на пожилую даму с красивой сумочкой. Было заметно, что сумочка – очень ей дорога. Галкин надел пальто, застегнул пуговицы и вернулся в «нормальный режим». Через стеклянную дверь было видно, как «Берет» разговаривал с кем-то по телефону. А справа проплывал загадочный и пустынный берег, огороженный крепостной стеной – Арсенальня гавань. В грозные времена, отсюда на защиту города, как по волшебству, мог выйти флот сразу в три тысячи кораблей.
Галкин надеялся, что хотя бы теперь, обогнув напоминавшие на карте рыбий хвост острова Святого Петра и Святой Елены, трамвайчик, наконец, повернет направо к Сан-Марко и к уже видному с моря знаменитому Дворцу дожей. Но вопоретто продолжал идти прямо в сторону запиравшего лагуну длинного острова Лидо, являвшегося, через водную площадь, продолжением Венеции с собственными калле, каналами-рио, больницами, храмами и даже небольшим аэропортом «Ничели».
Судно уже подходило к берегу. На причале ждали три карабинера. «Это мне привет от Беленького», – подумал Петя. Оставшиеся пассажиры потянулись к выходу, а «Берет» стоял на площадке, пропуская их мимо себя. Когда все вышли, на борт запрыгнули карабинеры. Но «Берет», который не мог уже видеть Галкина, показав им на свое ухо, замахал руками в сторону острова и как будто запел: «ла-ла-ла-ла», что означало: «Туда! Туда! Туда!». Его звал к себе «маячок», лежавший теперь в красивой сумочке пожилой дамы. Это был прощальный привет Беленькому от Галкина. Трамвайчик заполнили новые пассажиры, и он отчалил в этот раз, действительно, на Сан-Марко.
Когда, наконец, Петя сошел на берег, у него на лице уже не было ни маски со скуластым лицом, ни бороды, ни усов. А воротник, чтобы смотреться иначе, был манерно прижат сзади к затылку: «Я – одинок и сексуален».
Завтра утром их посадят в автобус и повезут в аэропорт. Теперь, наконец, можно включить свой «родной» телефон, отключенный при вылете из Москвы.
8.
Набережная, на которую высадился Галкин, была длинная, светлая и веселенькая. Она называлась «Славянской», должно быть, оттого, что с другого берега этого моря на нее глядели, в основном, братья славяне, разных, часто, непримиримых вероисповеданий: католики, православные, мусульмане.
Утреннее приключение выбило Петра из туристической «колеи». Московская группа уже насладилась красотами Сан-Марко и встретила Галкина недалеко от «Моста вздохов», соединяющего третьи этажи «Дворца правосудия», и здания тюрьмы со знаменитыми свинцовыми крышами. Этот замусоленный сюжет был когда-то одним из хитов нашей школьной программы.
Как во Флоренции, пришлось Галкину стать гидом себе самому. Глаза созерцали, а память выступала с комментариями.
На набережную выходил запомнившийся по учебникам Дворец Дожей, вмещавший в себя апартаменты главы Венецианской республики, кабинеты, залы голосования Сената и Верховного суда. Венецианский Дож сам избирал патриарха и епископов, «не допуская вмешательства Римской церкви в свои политические дела».
Первые два этажа дворца являли собой парад мраморных колон, арочных галерей и напоминающих ажурное кружево лоджий. Выше на фоне розового орнамента чернели провалы арочных окон огромных залов. Венец из белых зубцов и башенок придавал зданию изящество, граничащее с невесомостью.
На другой стороне маленькой площади (пьяцетты) стояло светлое здание библиотеки состоящей из сплошной колоннады первого этажа, из непрерывного ряда балясин, ограждающих лоджии второго этажа, из украшенной статуэтками балюстрады, окаймляющей крышу.
Знакомый по иллюстрациям приземистый куполастый Собор Святого Марка мало чем напоминает католические соборы.
В средние века Венеция считалась республикой обращенной лицом к востоку – к свету, который тогда излучала роскошная Византия. Не удивительно, что собор Святого Марка внешне напоминает православные храмы. Фасад Собора обрамлен мраморными колоннами, украшен башенками, статуями святых, рельефами, ослепительно переливающимися на солнце мозаичными фресками. Здесь – такое обилие искусных деталей и световых бликов, что пестрит в глазах. Лицо собора, фактически, являет собой наружный алтарь.
Отдельно от храма стоит высокая краснокирпичная колокольня с белой отделкой «скворечника». Раньше, когда площадь была выстлана кирпичом, колокольня сливалась с ней в одно целое. Теперь, когда площадь покрыли малиновой плиткой, колокольня выглядит, как огромное стройное, но постороннее сооружение, наподобие маяка.
Напротив Собора Сан-Марка раскинулась одноименная площадь (длиною двести, шириною сто метров). Не только голубей, но и зевак здесь – больше, чем в Москве на Красной площади. Слева, справа и впереди буквой «П» выстроились изящные корпуса «Прокураций» (департаментов), сотканных из бесчисленного количества ажурных аркад и лоджий, украшенных пенившимся воздушным венцом. Теперь в этих зданиях – музеи, бальные залы и очень известные рестораны.
Площадь Сан-Марко прекрасна, но о ней говорят: «Это – не Венеция», как говорят о Москве: «Это– не Россия». Господи, как можно описать красоту, – думал Петр, – если из рамок реального воздуха действительность непереносима даже в картинную рамку, не говоря уже о рамке из слов. Когда красота непереносима о ней начинают думать с сомнением. Действительно ли она – красота? Может быть, профанация или дешевка, или потворство примитивному вкусу? Красота смущает, утомляет и раздражает. Она бывает спорной и уязвимой со стороны вкусовщины. Но она снится ночами.
Петя вышел с площади мимо часовой башни на север и углубился в кирпичные дебри, в дебри осыпавшейся штукатурки, в дебри времен, безвременья и забытых судеб. Он плелся по лабиринту улочек, который накладывался на лабиринт канальчиков с мутной зеленоватой водой.
Витражи магазинов, баров, кафе излучали манящий свет. За стеклами сияло золота, кишели сувениры и безделушки. Все это сверкало, звало, но утомляло. Дух стоял рыбный, кофейный, сырой. Город не только был ни на что не похож. Он даже не пытался ничего напомнить? Он сам был эталоном сравнения. Это в других широтах называли «венециями» города на воде.
На крошечной площади, среди улиц-щелей, Петя наткнулся на маленький памятник драматургу Карлу Гольдони, прожившему почти весь восемнадцатый век, написавшему около трех сотен пьес, среди которых «Слуга двух господ», «Хитрая вдова» и «Трактирщица». В те времена люди искусства были весьма плодовиты. Земляк и современник Гольдони скрипач и композитор Антонио Вивальди написал девяносто опер. Он мог сочинить скрипичный концерт быстрее, чем переписчик его переписывал. Драматург Гольдони считал его посредственным композитором. Зато другой композитор – Иоганн Себастьян Бах переложил двадцать скрипичных концертов Антонио для органа и клавесина. После смерти Вивальди был забыт и похоронен на кладбище для бедняков. И только в средине двадцатого века началось его
