Рядом копошилось неуклюжее крупноголовое существо. Вот большая голова отлетела, но под ней оказалась еще одна — маленькая, смешная… Лес рассмеялся, наполнился запахами и криками счастья — он пережил грозу. Прямо на человека выскочил заяц и присел удивленный на куцый хвост.
— Привет! — сказал человек, снимая скафандр. — Представляешь, как нам повезло: никому еще не приходило на ум, что пространство можно рассечь… словно лист капусты, сквозь эту щель просунуть готовый вспыхнуть корабль и выбросить — в тартарары! — Так сказал человек, а невидимое, но ощутимое это пространство вибрировало, волновалось, обнимая звенящий, умытый грозою день. И уже немыслимо было представить себе, что он мог стать последним..
НЕПОВТОРИМОСТЬ
При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: «За что?», «При каких обстоятельствах?» «Кто?» Когда же нас подвергают «насильственной жизни», почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать — безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе.
Каждый прожитый день звучал, как симфония. Я был в жизни из тех энергичных «маэстро», что фехтовальным приемом «закалывают» финальный аккорд. Утром — пробежка по берегу Юглы. Грудь точно бубен звенит. На девятый этаж — быстрым шагом по лестнице. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа дается на темные с проседью баки, бородку, усы, загорелую, гладкую кожу лица. Все налажено: есть достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой — встать на лыжи, над лункой подкараулить леща.
Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию — класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин, — для меня не проблема.
Любил свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние — не последнее дело.
Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед.
Из дам отдавал предпочтение «золушкам», не строившим на мой счет твердых планов. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы наезжала сестра.
«Любовь» — это чисто беллетристический термин. Простой народ говорит: «Люблю бабкины пироги с картошкой», или: «У Маньки с Ванькой — любовь» — то бишь интрижка. Еще говорят: «радость — в детях». Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах — легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц.
Когда гуляю вразвалочку по рижским бульварам (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), — чувствую, как девицы меня провожают глазами.
Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, я вновь ощущаю молодое блаженство, и рвется куда- то душа… Но куда мне лететь: на юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и «который час», и где ремешки у мужчин ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень — мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности… Я нужен жизни, она нужна мне. Я не поверю, что могу умереть!
Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск… Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит с прискоком.
Еще в институте угодил мой приятель в «семейный силок». Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Нодаром. Он любил тишину и уединение, Бирута — веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви «горели» ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила — носилась, не умея, как свойственно дамам, «плыть павой». Она была из «порхающей» разновидности. По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать с другой. И паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивал от удовольствия, вскрикивал: «Ой, бежит хозяйка!» «Ой, бежит хозяйка!» Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но постоянно ворчала, что он ей не помогает.
Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, — в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте приходилось ездить нянчить внучат.
Я часто бывал в этом доме. В свои юбилеи приглашал их в кафе. Подвыпив, она позволяла себе пожеманничать и, еще будучи цветущей сорокапятилетней дамой, о себе говорила: «Я бабка старая, больная и немощная». Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: «Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!» Нодар всегда был слюнтяем.
Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Нодар качал головой, удивлялся… Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпался актер. Я с собой ничего не мог сделать: хотелось смешить, скоморошничать, — начинался спектакль, где приятелю отводилась роль оселка, на котором оттачивалось мое остроумие.
После их свадьбы, однажды, в присутствии Бируты, я демонстрировал, как у студента Нодара сползают штаны, шаркая по земле бахромой, а он все оглядывается, думая, что кто-то идет по пятам. Бирута не сводила с меня больших глаз, цвета утренней дымки.
— Саша, вот уж не знала… — сказала она, когда Нодар не мог слышать, — что ты такой злой.
Я ответил: «Теперь будешь знать». Видел, он не достоин ее. Но на это мне было плевать.
Работая в электроотделе проектного института, в спорных вопросах Нодар всегда был на стороне тех, для кого разрабатывался проект. Подвизаясь затем в «Главэнерго», он точно так же брал сторону всех застройщиков и проектировщиков, которым дирекция Рижской электросети морочила головы, навязывая кабальные условия на присоединение. Позже, трудясь в монтажной организации, Нодар был на стороне собиравшихся жить в возводимых трестом-халтурщиком зданиях. Я чуть не сосватал его в наш Главк. Прослышав о нем, мой начальник было обрадовался: «Нам нужны люди с широким опытом работы!» Но после беседы с Нодаром он признавался: «Приятель ваш — неплохой человек. Но у нас нет такой должности». Он из тех, кто привык рубить сук, на котором сидит. С такими трудно работать». Я не спорил: в чем-в чем, а в людях мой шеф разбирался.
Дольше всего Нодар продержался в больнице — рядовым инженером. Для чего-то окончил биологический факультет, пытался заниматься наукой, но, вероятно, и здесь — ухитрялся идти против «собственной фирмы», отстаивая интересы клиентов — то есть больных. До самой пенсии — имел работу «медвежью», зарплату «заячью», а руководство обращалось к нему «молодой человек».
Нодар был приверженцем сумасбродной идеи, всю жизнь чего-то искал, но единственным берегом, к которому он смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь пресно, робко, безвкусно, погрязнув по уши в быте. Мужчина либо творец, когда у него интересная, разнообразная жизнь, либо серость. Третьего не дано. Моим главным принципом в жизни стала свобода. А приятель мой жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается… И однако судьба подарила ему еще один шанс.
Бируте не повезло: занянчилась с внуками и Нодаром, вовремя не обратилась к врачам — за какой- нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла, наконец, на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: «Слушай, не надо драматизировать! Еще ничего не известно». Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Выявилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с
