«рецептом милосердия» на руках. Но бедняжка не дотянула до «шабаша болей» и как-то перед самым рассветом скончалась от сердечного приступа.
Я участвовал в траурных хлопотах, но в день похорон, незадолго до выноса тела, почувствовал, что не в силах глаз оторвать от покойницы. Била гадкая дрожь. Язык заплетался. Илга, их старшая дочь, заметила, что я «бел как бумага». Решили, что это от горя. Меня взяли под руки, отвезли домой на такси, раздели и уложили.
Мы с Бирутой — одногодки. Я, конечно, не верю, что могу умереть… Но, скорее всего, она тоже не верила — так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, «покрякивая»: «Ой, бежит хозяйка! Ой, бежит хозяйка!» И вот… ее нет. Ничего от нее не осталось… кроме ужаса смерти. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что тоже могу умереть, — начинало тошнить.
В конце дня зашла Илга, дала выпить успокоительного, сообщила, что отец тоже плох. Меня чуть не взорвало от этого «тоже». Всю жизнь прозябавший в неволе, что он мог чувствовать! Я, разумеется, ничего не сказал: «Пусть думают, что им угодно». Уснул в эту ночь только после того, как решил, что мне делать.
Утром от участкового терапевта получил направления на анализы и к специалистам: не дожидаясь, когда всеобщая диспансеризация станет реальностью, — намерен был провести ее для себя одного. А еще обратился в платную клинику, где принимали «светила», чтобы знать всю правду из разных источников.
Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая некоторых «возрастных изменений задней стенки правого желудочка сердца», я — совершенно здоров. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим.
Таким образом к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим полное представление о своем состоянии.
Мне сообщили, что Нодар еще плох. Вместо того, чтобы успокоиться и развивать у себя понемногу вкус к новой жизни, он медленно чахнул, зациклившись на какой-то абсурдной идее, склонившей его в свое время пойти учиться на биофак.
После свободы на первое место я ставлю отточенность логики. Ход моих рассуждений таков:
Человеческий опыт доказывает, что супружество — это искусственный, акт, хитрость, придуманная для выживания вида. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить «до ума» малышей. Но потомство отнюдь не тот стимул, что укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кроме абстрактной морали. Человеку все приедается, все ему мало. И виною здесь не распущенность, — тот же отбор: генетическое разнообразие рода повышает сопротивляемость. «Прочные» браки держатся не на любви, — на взаимной диффузии, на нездоровой животной боязни утратить друг друга. Счастливыми в них пребывают лишь дети. Родителям же достается извечное самонасилие.
Заявившись к Нодару, в первый момент я его не узнал, до того он осунулся и оброс. Хриплый голос царапал мой слух… Забавно, что именно он меня первым спросил:
— Как себя чувствуешь? Говорят, ты лечился?
Я успокоил его:
— У меня все в порядке… А вот ты, вижу, сдал.
Он отмахнулся.
— Да я-то здоров… — И печально уставился в стену.
Сидели мы с ним на кушетке в гостиной. Рядом был стол, на котором недавно стоял ее гроб. Бирута глядела на нас с фотографии в траурной рамке — все здесь напоминало о похоронах.
— Я устал, — вдруг признался Нодар. — Хочу спать, но почти что не сплю: лишь закрою глаза — вижу Бируту за день до смерти… И все, все повторяется… — все, что с ней было… до последнего вздоха. Больше нет сил! Я мечтаю о неповторимости как о спасении!
— «Неповторимости»!? Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— Это трудно тебе объяснить, — начал он. — Понимаешь… наш мозг не выносит необъяснимой реальности. Но когда абсолютная истина недосягаема, мы обходимся — временной или условной. Житель пещер создавал с этой целью мир Духов. Теперь мы для этого держим Науку…
Видя пугающий блеск его глаз, я подумал: «Он болен!» Нодар продолжал.
— Перед гробом мы говорили: «Она будет жить в нашей памяти…» Это пустые слова: наша память — как досканальная хроника, вроде видеопленки, тогда как живому даже привычного действия в точности не повторить. Живой каждый миг исчезает… с тем, чтобы тут же явиться немного иным…
У меня, вероятно, был ошарашенный вид, но он не заметил и продолжал:
— Если генный набор — это лишь кодограмма, прогноз, обещание жизни, то жизнь, состоявшаяся, зашифрована в неповторимости действий. Не зря говорят, что в поступке, как в зеркале, отражается весь человек. По Программе Неповторимости всякий из нас каждый миг уступает место другому. А обстоятельства и болезни, ведущие к смерти, являются результатом злокачественного стирания этой самой Программы.
Помню все сказанное Нодаром. Но если до этого я еще сомневался, последние фразы убедили меня: он теряет рассудок. В улыбочке на обросшем лице было что-то зловещее. Вот он спрятал в ладонях глаза; я услышал мольбу: « Бирута… жизнь моя, поторопись! Не могу больше ждать!» — Нодар, успокойся, — советовал я. — Ради Бога, не надо драматизировать! Постарайся свыкнуться с мыслью…
Он взглянул на меня и… не сказал ничего. Я ушел. В тот же день дозвонился в Елгаву, передал его дочери наш разговор. Илга все поняла, — прикатила, не медля, устроила так, что к Нодару под видом невропатолога привели психиатра, настояла, чтобы я тоже пришел.
Закончив осмотр и беседу с больным, эскулап, тонкогубый высокий старик, ворчал, моя руки:
— Чуть что — вызывать психиатра! Откуда такая жестокость?!
— Я ему не сказала, кто вы! — возразила Илга.
— Считаете вашего папу глупее себя?
Тут я вмешался:
— А если он болен? Нельзя же оставить больного без помощи!
— Разве так помогают?! У человека хроническое недосыпание, а вам лишь бы сбагрить — в лечебницу… Я там оставил рецепт. Пусть пьет, пока не наладится сон.
— Если с психикой у него все в порядке, — в упор спросил я, — чем тогда объясните бредовые мысли?
— Спорное — не значит бредовое… — разглагольствовал врач, уже стоя в прихожей. — Оно может стать плодотворным… «Все новое каждый миг уступает место новейшему…» — полагает ваш друг. Я не знаю, как вас, но меня эта мысль интригует.
«Шарлатан!» — произнес я вдогонку, когда за врачом захлопнулась дверь.
Из спальни вышел Нодар. От того, что теперь он был выбрит, в чертах появилось нечто «клювастое». Он ожег меня взглядом. Голос дрожал.
— Ты сказал всем, что я сумасшедший, — любезно с твоей стороны… Но сейчас тебе лучше уйти!
Вот она — человеческая неблагодарность! Хочешь сделать добро, а тебе отвечают упреками! Я ушел, унося неприятный осадок.
Однако через три месяца он позвонил мне, просил извиния.
— Саша, прости! Я был сам не свой — нахамил. Но и ты тогда зря вызвал Илгу! Все бы и так обошлось.
— Значит, уже «обошлось»? — осведомился я сдержанно, не настроенный продолжать отношения.
— А у меня радость! — Голос Нодара звенел. — Мне приснилась новая Бирута.
Я не знал, что ответить. Он, видимо, уловил замешательство.
— Ты, наверно, не понял. Раньше сон без конца повторял мне ее последние дни… В этот раз я увидел наш садик в Дарзини, где и ноги моей не было с прошлого лета… Как будто я приезжаю туда, захожу на участок… И вижу ее… Вначале опешил, потом говорю: «Это ты!? Но тебя уже нет!» — Напрасно
