картина, от которой его брала оторопь. Человек шел, поеживаясь, хотя было не жарко, не холодно. Он боялся погоды, когда свежесть с теплом, «сговарившись», давали сплошное блаженство, гнали буйные токи по жилам, и делалось сладко и, точно мальчишке, хотелось куда-то нестись…
Миновав виадук, Пляноватый увидел стеклянную рвущую вышние ветры «скалу» своего института и мысленно улыбнулся пришедшему в голову слову: «командированный».
— В самом деле, кто ж я еще! Ведь задачка поставлена круто: «Пойди и верни». А когда начинать, неизвестно, — объявят особо.
Жизнь могла бы казаться красивой, если б под руку не толкали лихие прозрения. Не собираясь выстаивать очередь к лифту, чувствуя свежую силу и легкость, на девятый этаж Владимир Владимирович поднимался прыжками в две-три ступеньки без отдыха, не сбивая дыхания. Он сам себе нравился и, вышагивая по коридору, слегка удивлялся, почему попадавшиеся навстречу девочки-техники не обращают на такого красавца внимания.
Возле двери ждал Марк Макарович — тоже Главный специалист, но уже в приличных годах. Он умел читать мысли: «Фто, не хотят замефтять молодфа? А вы фами не пяльтефь, дайте им ваф равглядеть. Венфины — народ офтень фтонкий, фтефнительный». У коллеги не ладилось что-то с «согласными». Поначалу это казалось игрой, нарочитым коверканьем слов. Но подобные вещи, привыкнув, перестаешь замечать. Он был шустр и мал ростом, как говорят: «метр с кепкой». Владимир Владимирович вообще уважал стариков: они вроде айсбергов: подспудного в них куда больше, чем очевидного. Как древние здания, погружаясь, врастают в культурные наслоения почвы, так душа человека в годах все заметней оказывается по ту сторону от «поверхности жизни». Марк Макарович и Пляноватый занимали вдвоем одну узкую комнату. Стол молодого стоял возле двери, старшего — ближе к окну.
— Какое утро фтюдефное! — риторически восклицал Марк Макарович, извлекая бумаги. Тем временем Пляноватый шарил в карманах, двигал ящики, потрошил «дипломат», не найдя, что искал, снова шарил и двигал.
— Фто вы фте фуетитефь? — наконец, замечал Марк Макарович. — Потеряли фтего? Да не фтутите так яфтиками! Фто хоть флуфтилофь?
— У вас, случайно, книжечки записной не найдется?
— О фтем рефть, Владимир Владимирович! — точно ждал этой просьбы коллега.
— Повалуйфта! Я ф удовольфтвием вам подарю!
Владимир Владимирович благодарил, испытывая почти сыновнюю нежность, к соседу. Хотя новая записная книжка в синей твердой обложке не могла до конца снять тревогу: потеряны записи, сделанные накануне, а нынче он «хоть убей» ничего не мог вспомнить, но было приятно, что доктор наук «старина Марк Макарович» называет его уважительно по имени-отчеству.
Позвонил Федькин — помощник ученого секретаря, однокашник приятель.
— Слушай, Володька, складывается впечатление, что твоя диссертация мне нужна больше, чем тебе самому. Когда автореферат подготовишь?
— Васенька, ради бога прости! — умолял Пляноватый. — Времени нету совсем! Но на этих днях сдам, кровь из носу!
— Это я слышал. Больше ждать не могу. Сегодня или уже никогда!
— Постараюсь сегодня.
— Ты наверно не понял?
— Все понял. Сказал: постараюсь!
— Лентяй ты, Володька!
— Лень, Васенька, — дань мудрому ощущению бренности бытия…
— Не болтай ерунды! Реферат к концу дня должен быть у меня! Тебе ясно?
— Придется подсуетиться.
— Подсуетись, дорогой. Всего доброго!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Защитив диплом, Яковлев остался на кафедре. Через год Евгений Григорьевич ушел воевать, в сорок четвертом, после ранения в легкое, возвратился в родной институт, а чуть позже в научных журналах начали появляться его статейки. Все, от жесткого бобрика на голове до орлиного носа на удлиненном лице, говорило Марине Васильевне, о его одаренности. Это решило судьбу математика. Сама Ковалева отличалась подтянутостью, стройной фигурой, гладкостью кожи на крупном красивом лице со слегка выдающимся подбородком. Яковлева она «взяла» не кокетством, а решительностью и простотою служаки, подсознательно избегая уловок, нервирующих интеллигентов, когда они вдруг сознают, что их «окрутили». Единственной ее вольностью стала кличка «Ушастик»: крупные уши ученого в самом деле казались ей продолжением скрытых извилин.
Свадьбу сыграли без шума. До первых схваток Марина Васильевна не пропускала занятий. Роды были короткие легкие. На свет, как и было задумано, появился мальчик — Сереженька. В первые годы после войны еще можно было найти приходящую няню, и Марина Васильевна не воспользовалась академическим отпуском… Скоро без лишнего шума, так же, как свадьбу, отметили выпуск. Чувство сурового времени приучило Марину Васильевну не теряться в любой обстановке, и через какой-нибудь месяц педагогам московской школы казалось, что «новый физик» трудится рядом с ними уже много лет.
«Ночные налеты» сменились новой напастью: выяснилось, что Евгений Григорьевич трусит ночами, вздрагивает от разговоров за дверью, шагов за стеной и гудков за окном. Очень скоро жена убедилась, что он неумен и спесив: отвергая соавторство руководителя, Яковлев все потерял — его перестали печатать и вообще замечать. Марина Васильевна, как могла, разъясняла Евгению, дескать, он сам виноват, потому что в «суровое время нужно долбить в одну точку». А он умолял: «Ради бога, оставь наше время в покое! Ну чем оно хуже других?» И в новой квартире, добытой великими хлопотами, Евгений Григорьевич не излечился от страхов: стоило сыну пошевелиться в постельке, Яковлев схватывался перепуганной птицей, показывал нервы, как будто он отпрыск лендлорда, а не одесского педиатра. Она удивлялась: «Ну почему ты со мной так не ласков? « «Потому что — суровое время!» — отвечал он с издевкой. И Марина Васильевна догадалась, виною всему его немощь. Казалось, что грозное время, как мудрый хирург, должно было выскоблить напрочь нежизнеспособную хиль. Не верилось, что исстрадавшимся женщинам может выпасть еще и такая беда.
Когда-то в зенитной бригаде судили о Них, как о чем-то несбыточном. В школе единственным представителем сильного пола был старый писклявый завхоз, и в учительской, тоже стонали: «Тут как ни крути, — в доме нужен мужик». Марина Васильевна понимала, что это идет от тоски — затаенной мечты по сверхсиле, способной решить одним махом все бабьи проблемы, что тут больше слов чем надежд… Но до замужества вообразить не могла, каким это будет ничтожным и жалким на деле.
Сродный брат Марины Васильевны Ковалев не признал ее мужа, а сестре объявил: «Да какой он мужчина? Ни футбол, ни рыбалочку с им не обсудишь, в обчем, — некультурный товарищ!» Глядя как мечется и хлопочет Анна Петровна — жена Ковалева — Марина Васильевна убеждалась, что помощи по хозяйству от брата не больше, чем ей от Ушастика. У самой же Марины Васильевны по законам сурового времени в доме не утихала война не на жизнь, а на смерть с беспорядком и грязью. Сражались семейным расчетом, включая Сереженьку. Здесь постоянно травили какую-то нечисть, сводили следы, подбирали соринки, мыли, скоблили, достигнув сияния, шли по второму заходу: драили, чистили порошками и пастами, тряпками, щетками, шкуркой, достигнув сияния, все начинали сначала.
Мысль о загубленном времени мучила Яковлева, но, спеленутый страхом лишиться семьи, он впрягался в оглоблю «сурового времени», а Марина Васильевна подгоняла привычным упреком: «Сто раз говорила себе, легче сделать самой, чем рассчитывать на ленивую бестолочь!» Если кто-нибудь со стороны упрекал: «Да нельзя же, голубушка, из чистоты делать культ!», она закрывала дискуссию едким вопросом: «А вы предлагаете жить как в хлеву!»
Однажды Евгений Григорьевич заявился домой под хмельком: встретил будто бы фронтового товарища — плакал, спорил, шумел, а потом его крепко рвало. Подумав. Марина Васильевна сделала вывод:
