на пороге в гостиную: там в полусвете на тучных подушках лежала сама директриса. Волосы ниспадали свободно на плечи и грудь, отделяясь, колечками реяли в воздухе, липли к одежде, к паркету. Остекленевшей слезою светилась «заморская» мебель. Ранил сетчатку хрусталь. Оскорбляла «безумною» роскошью люстра. Бойкие ритмы хлестали по нервам.
— Марина Васильевна, мы вас заждались! — сказала директор, пуская кольцо сигаретного дым.
— Что это?! — в замешательстве гостья утратила голос.
— Не задавайте лишних вопросов! Вешайте плащ и входите.
— А как же «суровое время»?! — испуганно озиралась Марина Васильевна.
— Душечка, вы о чем?! — изумилось начальство.
— Но вы же всегда говорили: «Суровое время налагает жесткие…» — здесь она потерялась в словах, упустила нить мысли.
— Ну вы, как ребенок, честное слово! — сердилась хозяйка, — А ведь по возрасту, кажется, вы у нас самая старшая в школе… Пора уже знать наш народ: без «сурового времени» от него ничего не добьешься! Да раздевайтесь же! Будем пить чай!
Марина Васильевна вдруг догадалась: ей просто морочили голову, а теперь приглашали морочить вместе другим. Потрясенная, она вышла, прикрыв тихо дверь… В понедельник школа узнала, что «физик» идет на «заслуженный отдых».
Проводили Марину Васильевну летом, сразу после экзаменов.
В актовом зале, алом от транспарантов, скрипучем от кресел с откидными сиденьями, протянутая рука директрисы повисла во время вручения грамоты в воздухе. После торжественной части Марину Васильевну сразу же пригласили в «большой» кабинет.
«Голубушка, как понимать вашу выходку?»
— Спекулянтам руки не даю! — отчеканила пенсионерка.
— Это кто же, по вашему, спекулянт?! — подхватилось начальство. — Если муж торговый работник так уж…
— При чем здесь ваш муж!? — перебила Марина Васильевна. — Это вы спекулируете словами!
Директриса облегченно вздохнула.
— Ладно, — устало сказала она, — пусть это будет на вашей совести. Я вас прощаю.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда, наконец, вернулся к себе в кабинет, первым делом спросил: «Мне никто не звонил?» — «Не фвонил», — сказал Марк Макарович. У него были люди. А на столе Пляноватого уже высилась стопочка почты. «Командированный» достал записную книжку (подарок соседа), взял из стопки письмо, однако сосредоточиться так и не смог: у соседа шел свой совет. Спорили два проектировщика смежных разделов проекта. Владимир Владимирович не вникал в разговор, но стоило прикрыть веки, казалось, что люди не просто кричат, но вот-вот начнут колошматить друг друга. Слышался голос Марка Макаровича: «Гофподи, о фтем рефть?!» — то ли он урезонивал спорщиков, то ли хотел разобраться. Когда наконец ему удалось прекратить этот гвалт, он извинился перед соседом: «Вы ув профтите, ядрена корень, у наф тут кавдый мыфлитель! Без фума не мовет!
— Пусть себе мыслят, — разрешил Пляноватый. — У меня был приятель, поэт. В шестом классе он дал в стенгазету стихи:
Пока совещавшиеся отхихикали, Владимир Владимирович успел поработать над почтой: начертать подопечным своим резолюции: «к исполнению», «на контроль», «разберитесь», «ответьте», «обговорите со мной». Сделал в книжке пометки, наброски ответов… Потом, ощущая какую-то выпотрошенность, неожиданно бросился вон — в коридор, на площадку, по лестнице, на самое дно опостылевшей призмы проектного «муравейника», как бы скатываясь под действием тяготения вниз, к источнику восполнения сил — ненадежному, но единственному — к кисло-пахнущей телефонной будке у наружной стены, чтоб звонить без свидетелей. Он забился в нее, задыхаясь от запаха и возбуждения, бросил жетон. В нетерпении пальцы срывали набор. А потом было занято. Он звонил и звонил, теряя надежду и… успокаиваясь. Но, когда, наконец, дозвонился, — лишившийся от волнения голоса, чуть ли не шепотом попросил Алевтину.
— Вас слушаю? — даже стертые расстоянием звуки «ранили» воображение.
Прошипел: «Это я… Узнаешь?» — а потом горячо и невнятно стал требовать встречи «Немедленно!», «Прямо сейчас!». Он сорвется с работы: «Гори все огнем!» Без нее задыхается. «Нет больше сил!». Его чувство, казалось, должно было передаться и ей. Он умел говорить, он умел завораживать и привораживать даже суровые души. Но варварский способ общения по проводам, превращавший энергию страсти в дрожание тонких мембранок, в сотрясение угольных зерен, в суету электронов, — безобразие это все опошляло. Чем громче Владимир Владимирович говорил, чем больше «всаживал» слов в микрофон, тем хуже работало это устройство, будто нарочно придуманное, чтобы не связывать, а разъединять.
— Ты кончил? — спросила она. — Здесь редакция. И у меня сидят авторы.
— Мне очень плохо!
— Что? Нужна нянька?
— Ты мне нужна! Понимаешь? Сейчас! Позарез! А иначе мне крышка!
— Перестань молоть вздор! Я сказала: здесь — авторы. Я снимаю вопросы.
— Это надолго?
— Надолго. И потом, я не девочка на телефоне висеть!
— Что ж мне делать?
— Звони в другой раз.
— Но другого — не будет! Прошу милосердия!
— Знаешь, ты мне надоел!
— Ну, тогда я пропал… Думал, ты человек, а ты…
— Вот что: больше сюда не звони! — в трубке гнусно заныло.
— Шлюшка! — стонал Пляноватый, вываливаясь из стаканчика будки. — Она там «снимает вопросы», а я подыхаю!
Казалось, ее раздраженные реплики могли доконать человека. Однако случилось обратное: (непостижимая магия женщины) с яростью вместе он ощутил прилив сил. Ему не хотелось, чтоб в эту минуту его кто-то видел. В ушах стоял возглас: «Ты мне надоел!» — он был противен себе.
— Действительно, — рассуждал Пляноватый, — она меня раскусила! Зачем я ей нужен — затасканный тетерев? Но из меня ей уже не уйти — настоящей. А та, что кричала сейчас, — «телефонная ведьма».
Чувства давали особое направление мыслям.
— Дело даже не в том, что красавиц немного на свете, что они избалованы похотливым вниманием, что большая часть из них — потаскушки… Дело в другом: чтобы дух человеческий не источила животная похоть, рачительная Природа скупо вкрапляет красоток для поддержания главным образом слабых и истощенных племен.
Пляноватый избрал бег по лестнице для усмирения плоти. Но после третьего этажа — запыхался. Это была еще не усталость, — какая-то снятость и ватность. Ничего не болело, не ныло…, казалось, однако, любое движение резкое вызовет боль, и в ее ожидании он старался идти осторожнее, двигаться мягче. Он
