больше не прыгал через ступеньки, использовал лифт, разглядывая в его зеркалах посеревшее свое отражение, на которое скучно было смотреть. Утром женские взгляды только скользили по его свежим чертам, а теперь то и дело ему приходилось ловить нетаившиеся взгляды девиц. Находил объяснение в липком тумане, которым себя окружает вальяжная немощь. А интерес этот, как он себе представлял, был трех видов. Первый — арктический холод, плюс любопытство. Второй — вспышка пламени и готовность на все… и сейчас же, без паузы — приступ брезгливости как к дохлой крысе. Третий — айсберг холодной надменности, прячущий где-то под спудом безумную тайную страсть. Вот такою ему представлялась всегда Алевтина. Вот эта загадка его неизменно влекла, и в ее западню он готов был попасть добровольно.
Женщину в древней Руси называли «роженицей». И такой была его мама… Но пришла полоса «черных вдов» — каракуртов — роковых независимых женщин, в которых мужчина бросается точно в пучину, не думая о возможных последствиях, с убеждением, что по серьезному счету, положа руку на сердце, он вообще не достоин любви.
Сына Андрея отлучили от дома пещеры: подземные лазы, гроты, колодцы, сифоны. Кроме этого для него «все — дерьмо». Настоящие люди — только «пещерные люди». Они всегда узнавали, если с товарищем под землей приключалась беда и летели с разных концов государства на выручку. Главным было не «покорение недр», а зарождавшееся «пещерное братство» любителей собираться в кружки посипеть похрипеть под гитару.
— Овладел быстрочтением: сорок журнальных страничек за час. — похвалился однажды Андрей.
— Как тебе удается?!
— Запрягаю свое подсознание.
— Блеф, конечно, — думал Владимир Владимирович, — От такого мелькания ничего не останется в памяти… Что если он — гениален? Скорее, наивен и зол. Работает лаборантом.
— «Учиться»?! Зачем?!
— Как дальше думаешь жить?
— Смотря с кем..
— Пошляк! — Владимир Владимирович понимает, у них там «пещерные жены» Андрей вдруг взорвался: «Вы так испохабили жизнь что про «дальше» и думать не хочется!» Бесполезно ему возражать: услышишь: «Да что ты-ы-ы!» Все эти хиппи, панки и пещерники, подозревал Пляноватый, когда-нибудь, всласть наигравшись, вольются послушной «отарой» в «общее лоно».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На предпоследнем курсе сыну Марины Васильевны поручили студенческое конструкторское бюро. Уже защитив диплом, получив назначение, он продолжал эту лямку тянуть. А с главной работою у него не заладилось: то ли не уживался с начальством, то ли не нравилось дело, то ли — вместе то и другое.
Общеизвестно, что женщины дольше живут. Ковалева объясняла это по-своему: сердце матери — совершенный источник энергии; сердце мужичье — никудышная печь (не держит тепла, выстывает и быстро «заваливается»). Марина Васильевна безусловно любила Сергея, но — особой любовью: на расстоянии маялась, тосковала, а при встрече расстраивалась. Мысленный образ вблизи разрушался, а живого сыночка — готова была проклинать.
Став отцом, он по-прежнему вел себя, как мальчишка, отдавая время и душу общественному бюро. Продолжавшуюся неразбериху с трудоустройством — объясняла его неудачной женитьбою. И вообще Марину Васильевну многое раздражало. Вспыхивала по всякому поводу, особенно в очередях, где постоянно казалось, что кто-то намерен ее обойти. Она то и дело допытывалась: «Где вы стоите, гражданочка?», «Вы за кем занимали?», «Куда же вы лезете, молодой человек?». И хотя понимала, что для «сурового времени» очередь — вещь неотъемлемая, выносить эту пытку становилось все тяжелее. С каждым годом быстрее и скомканнее шли дни. Да и то, что еще оставалось кулемать, хорошего не обещало.
Иван старел, продолжая пить и толстеть, а добрая Анна Петровна худела день ото дня, становилась все невесомее и безответнее. Брат капризничал покрикивал на жену, а с Мариной Васильевной толковал о политике, строил лихие прогнозы, говорил басовито с великим апломбом… чаще всего — ерунду. Марина Васильевна много курила и думала: «В сущности, он — не так глуп, как болтлив».
А Сережа все еще нянчился со своим «детским садом», так она называла КБ, хотя регулярно через субботу звонила ему в институт, назначая свидание. Звала без невестки. К приходу его что-нибудь непременно пекла, открывала варенье, а провожая, передавала хороших конфет и ломоть пирога… «для разлучницы».
Однажды одновременно с Владимиром заявился Иван за десяткой до пенсии. А, получив что хотел, преисполненный «братского чувства» не спешил уходить. Сережа ушастый, лобастый (копия папочки) прислонился к стене и скрестил на груди тонкокостые руки.
— Эх, Серега, Серега! — упрекал Ковалев. — Не жаль тебе матери! Погляди, ить совсем извелась! Растила паршивца, растила — вон какой вымахал, у самого уж дите, а все места себе не найдешь!
— Вам что за дело? — невежливо осведомился племянник.
— Да вроде бы не чужой я тебе, чтоб так отвечать. Работать, Сереженька, надо. Вот что.
— А вам пора бросить пить, — посоветовал Яковлев.
— Не стыдно тебе старика попрекать? — обиделся дядя. — Время-то нынче твое. Вот ты инженер. Чем болтаться без дела, взял бы, да что-нибудь предложил!
— Предложу! Чтобы пьяниц на пушечный выстрел к работе не подпускали!
— Ишь ты шустрый нашелся! — возмутился Иван. — Да пьющий мужик, если знать охота, дает половину «национальной продукции»!
— Не продукция это… — возразил молодой, — «национальное бедствие»! Еще полбеды, когда пьяница и дебил, от него народившийся, делают что-то руками. Но если они попадают в КБ, в институты и главки, добиваются степеней и командных высот — это уже катастрофа!
— Предлагаешь сухой закон? — любопытствовал дядя.
— Лепрозории, как прокаженным! — требовал Яковлев. — И без прав на потомство!
— Каторга, значит? — сделал вывод Иван.
— И глупо на них рассчитывать! — развивал мысль Володя. — «Сизифов труд» — это все, что им можно доверить!
— Ну если он такой умный, этот Сизифов, — возражал Ковалев, — пусть ответит, где наберет столько трезвенников, чтобы работали?
— Все решит технология! — объявил молодой.
— Ты сперва ее заимей, технологию-то! — посоветовал дядя.
— Заимеем! Как только инженера перестанут путать с коллежским асессором! Начальник, разучившийся независимо мыслить, пусть точит карандаши подчиненным!
— «Независимо мыслить»?! — ухватился за слово Иван. — Слыхал, Марина? Да он у тебя — демагог!
— А я полагаю, — сказал племянник, — что высшая безответственность — некомпетентность!
— Плевал я на то, что ты там полагаешь! — признался Иван.
— Конечно, вроде, как есть — поспокойнее, — рассуждал вслух Сережа, — однако пружина сжимается. Скоро нечем будем дышать!
Марине Васильевне сделалось тошно.
— Довольно! — вмешалась она. — Ты, Ваня, иди, ради бога! Мы сами тут разберемся.
— То, что ты изверг, известно давно, — говорила она, когда Ковалев удалился. — Но не пойму я, и откуда в тебе это барство? Труд утомителен, но неизбежен. Каждый обязан работать, как бы ни было тяжко! Кто-нибудь откровенно тебе сознавался, что труд — это радость?
— Конечно! И первым — отец!
— Та встречаешься с Яковлевым!? — мать встала, заходила по комнате, захрустела суставом пальцев. — Я, наверно, должна была это предвидеть. И он тебе говорил, что доволен работой? Хотя спьяну
