нес крест одряхления и нестерпимой разлуки с Родною Душой.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
От сына мать знала, что Яковлев-старший после развода женился не сразу, но теперь у него уже взрослая дочь, а сам он — профессор… и даже лауреат. Однажды Сергей показал ей в журнале самодовольного мэтра. Таких она не знавала и знать не желала. А этого ненавидела только за то, что «своим слабосилием — загубил ее молодость». Он обманул как раз тем…, что ничего ей не обещал — «мужчины уже по своей жалкой сути — обманщики, исключая разве что тех, о которых втайне мечтаем». Бесило, что виноватые ни за что не хотят признаваться. В женщине с мужем — видела только кухарку и горничную. Не представляла себя домработницей даже такого светилы, каким стал ее бывший супруг. Если при ней защищали мужчин, поражалась: «Помилуйте, да ведь они одноклеточные?!» Все же нашла телефон института, узнала когда бывает профессор и позвонила: в конце концов, он — отец, и обязан был ей помочь «дать Сергею нужное направление».
Голос Яковлева по телефону звучал совсем молодо, хотя интонации стали помягче, а речь — выжидательнее и хитрее. Удивительно, что при этом он так и не понял, чего она добивалась, жалуясь, что Сережа не может найти себе постоянное место работы. Евгений Григорьевич уверял ее, что, напротив, — доволен Сергеем: «Мальчик ищет себя, и это прекрасно! И с Варварой ему повезло — на редкость милая девочка!» От этих приторных слов Марине Васильевне сделалось тошно, а он продолжал говорить: «Представляешь, она мне призналась: «Я верю в Сережу! Он не такой, как другие! Он — чудо!» — Кошачий бред! — возмущалась Марина Васильевна. — Ты считаешь нормальным, что парень сидит у жены на шее?
— Я так не считаю, — ответил бывший супруг. — Но это уже позади. Мальчик трудится у себя в институте…
— В KБ со студентами, что ли! — переспросила она. — От нечего делать ерундой занимается?
— Ну не скажи! Я беседовал с ректором. Там о Сереже хорошего мнения: Бюро себя оправдало. Да и ставка нашлась — для начала неплохо. Главное, чтобы работа была по душе.
— Ну раз «по душе» — то уже баловство! — заключила Марина Васильевна и бросила трубку.
Случилось так, что в одно воскресенье родители Вари заманили сватью на дачу. Ехать ей не хотелось, но сын уломал: «Они очень милые люди. Ей богу! Сама убедишься. Поедем!» Если бы только он знал, чем для матери обернется поездка. На даче она постаралась не видеть обилие хлама: давно убедилась, что люди забыли Порядок. И речь новых родственников-гуманитариев была до того «захламленной», что Марина Васильевна быстро теряла нить мысли, раздражалась и утомлялась от «пиршества слов». Когда получила возможность сходить покурить, — решилась чуть-чуть прогуляться.
Она углубилась в лесок. Было жарко. Парило. Запахи лета, слегка одурманивая, напоминали Марине Васильевне пионерские годы с походами и барабанными маршами. Прежняя девочка в ней давно умерла: людям свойственно умирать многократно, незаметно, без праха, становясь постепенно другими, сохраняя в себе только смутные знаки, звуки и запахи — неуловимые образы прожитых лет.
Лесная тропа поднималась к обрыву над Москвою рекою. Бор дремал, убаюканный собственной музыкой: шорохом, вздохами крон, пересвистом пичуг, тихим скрипом стволов, «перестрелкою» сучьев — все наполняло покоем, все усыпляло. Марина Васильевна шла то по мху, то по залежам высохшей хвои. Докурив сигарету, она потянулась за новой, когда неожиданно кроны над ней покачнулись…
Лесной дух закружил голову, и чтобы не свалиться, женщина обхватила сосну, прильнула щекой и ладонями к ее бархатным складкам, притаила дыхание. Бор как будто исчез в зыбком мареве. Впереди был… московский бульвар. Накаленные стены домов, размягченный асфальт излучали тепло. Над песочницей под разлапистой липой мелькали ребячьи головки. Старики и старухи на старых скамейках вязали, читали, сверкая очками, дремали у детских колясок. Гудел утомленный жарою и жадностью шмель, точно в сон, погружая себя в сладострастное лоно цветка…
Мир как будто споткнулся на полном ходу — на разбеге… Короткий хлопок, и в безмолвии оглушенности встали над крышами синие ослепительной яркости горы. Вжимаясь в сосну у обрыва, Марина Васильевна видела, слева над онемевшей долиною там, где, действительно на горизонте лежала Москва, с сумасшедшею скоростью прорастали «грибы» в грязно-белых спадающих рубищах. От подножия их по-над самой землей темно-бурой лавиной неслась смертоносная пыль. Эти чудища протыкали макушками ткань перьевых облаков. А их зыбкие «шапки» были похожи на полушария мозга, словно из-под руин вырывали дрожащие, клокотавшие пламенем, нервные сгустки… Все прежде живое в виде легчайшего пепла устремлялось в зенит, чтобы с вышними ветрами унестись в беспределье. А после и ветров не будет.
Она закричала, но не услышала собственный голос…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
Лифт шуршал за стеной, и дрожал под ногами. В зеркало страшно было смотреть, и Пляноватый предпочитал не смотреть, ощущая себя шматком теста, раздавленным собственной тяжестью. Он думал о прожитом дне, ища ему хоть какое-то оправдание и в этом мучительном состоянии находил облегчение, играя мысленно будущим «Туннельной Идеи». Итак, чтобы знания от сквозняков любознательности не наделали бед, надо знать много больше. Жизнь состоит из щелчков переломных моментов и пропастей пауз. Чтобы их «оседлать» нужна Связь — «узы» связи, дающие ясность. Природа устремлена к совершенству, а все недоделанное обречено. Ликвидатор подобен устройству, взрывающему зенитный снаряд, разминувшийся с целью. Человек Совершенный Незавасимомыслящий — Личность. Среда ее обитания — воздух свободного мыслеобмена… Но способы сообщения не обеспечивают подходящей среды. «Симфония жизни» подчинена хлестким палочкам гастролеров-маэстро: вчера было форте, сегодня — фортиссимо, завтра — пиано и все, разумеется, «ради искусства». Какой там свободный воздухо- мыслеобмен, если нечем обмениваться. А население, оскудевшее личностями, обречено. Но ведь есть средство связи мгновенное, тонкое, точное, обнимающее и глубины и шири, отменяющее «дирижерские палочки», отверзающее человеку глаза, чтобы выжил прекрасным!
Конечно же все это было бредовой фантазией. Но не из воздуха же рождается вымысел, не из случайного совпадения цифр на игральных костях возникают диковины воображения, ибо под ними — часто более фундаментальное основание, нежели «вычисленный серьезно прогноз». Потому что расчеты, построенные на приблизительных и отрывочных сведениях, — сами чаще всего и отрывочны, и приблизительны.
Что касается «Туннельной Идеи», то сначала начнутся лихие прогнозы фантастов, изыски технократов и происки социологов… Пока не одернет и не притопнет кто-нибудь сверху: «Эй там внизу, геть шаманство!» — память как выключат. Будет «беспамятство» длиться до времени, когда ушлый голландец или бельгиец, или какой-нибудь швед не применит «туннельность» к культуре тюльпанов, а закупленная в Лихтенштейне «туннельная» технология, не завалит однажды державу «грибом шампиньоном». Только ГЛАВК «по туннельности», появившийся сразу за этим, вскоре — прикроют, как «чуждое веяние», потому что борьба с чужеродным — «залог благоденствия и высокого самосознания наций с «особым историческим прошлым». А потом «курс» изменится и, чертыхаясь, придется идти «на поклон» утешая себя заклинанием, что хоть «в области фундаментальных наук нам равных нет». Патриотически озабоченные «следопыты» доберутся до Федькина, который признается, что ему передал реферат в туалете без подписи кто-то, работавший в комнате с Марком Макаровичем. Марк же Макарович
