услышать похвалу.
Вытащив из сумки два кувшинчика, я передал их топтунам.
– Пейте! Это новейший препарат дозированного сна. Спать будете ровно двадцать минут, затем проснетесь и до вечера останетесь бодрыми и свежими. О нашей встрече – забыть. Продолжать наблюдение за подъездом. Докладывать начальству по мере надобности.
Они выпили. Они выпили бы даже тогда, если б в кувшинчиках был яд. Конечно, можно было обойтись без театральных эффектов, но я хотел выяснить пределы своей власти. Похоже, Косталевский меня не обманул: она была полной, неограниченной и беспредельной.
Глаза соглядатаев закрылись, горшочки выпали из ослабевших пальцев. Я поднял их, бросил в мусорный бак и быстрым шагом направился к метро. Разумеется, дворами, чтобы не наткнуться на сидевших в «жигуле».
Амулет в футлярчике из-под часов жег мне запястье, словно плоть моя была поражена гангреной.
Ровно в четырнадцать десять я подошел к заднему входу «Орхидианы», той самой цветочной лавочки на Австрийской площади. Голубая машина уже поджидала меня: осталось лишь устроиться на сиденье, захлопнуть дверь и кивнуть водителю. Мы выехали на улицу, в бодром темпе миновали метро и покатили по Большой Зеленина прямиком на Крестовский остров, к Морскому проспекту. Эта магистраль проходит в парковой зоне и упирается в залив, так что оживленной ее не назовешь: с обеих сторон деревья и заборы, а меж древесных крон мелькают крыши обкомовских дач. Бывших обкомовских; понятия не имею, кому они теперь принадлежат. Может, и никому, так как вокруг – полное безлюдье и никакого шевеления в кустах.
Шофер «БМВ» высадил меня в какой-то лишь ему известной точке, пробормотав: «Ждите здесь», – затем дал газ и исчез. Над безлюдным проспектом проносился ветерок, долетавший с моря, шелестели листвой старые липы за высоким каменным забором, серой лентой тянулся в обе стороны асфальт, на удивление чистый и ровный, без трещин и вздутых опухолей заплат. У забора и в тенях под деревьями асфальт был не серым, а угольно-черным, с блестящим отливом, будто смоченный водой, и эти тени самых причудливых форм и размеров казались фантастическими персонажами спектакля. Другая тень, прямая и четкая, падавшая от изгороди, служила им подмостками, и, подчиняясь ветру, тени-актеры раскачивались туда-сюда, подрагивая и шевеля скрюченными конечностями. Одно из этих пятен напомнило мне физиономию зулусского воина: четкий профиль с перьями на макушке, расплющенным носом и толстой отвислой нижней губой.
Больше любоваться было нечем, и я, закурив сигарету, уставился на это темное пятно. Вылитый Бартон из Таскалусы! Очень похож! Неординарная личность… И весьма заметная – при такой-то внешности… Странно, что ему поручили эту операцию и что-то поручают вообще: агент, по моим представлениям, должен быть таков, чтобы не цеплять людские взоры, чтобы взгляд соскальзывал с него, как вода с промасленной бумаги. А Бартон выделялся. Даже в Коста-дель-Соль, в пестрой толпе отдыхающих, ибо не так уж много там чернокожих из Таскалусы или других подобных мест, где водятся чернокожие. Собственно, кроме Бартона, я никого и не видел.
Автомобильный клаксон прервал мои размышления. Машина – тоже «БМВ», но серебристая, с тонированными стеклами – подъехала незаметно на широких шинах и застыла, будто огромный жук, под древним дубом с бугристой морщинистой корой. Задняя дверца чуть приоткрылась, огромная рука с пальцами, похожими на связку темно-коричневых сосисок, повелительно махнула мне; блеснули антрацитовые зрачки, раздулись ноздри плосковатого носа, шевельнулись челюсти. Зулус, как всегда, жевал. Станиолевая обертка выскользнула из его пальцев и, подхваченная порывом ветра, понеслась над тротуаром.
Я подошел к машине. Салон ее оказался просторен, так что, несмотря на габариты Бартона, мы с удобством разместились на заднем сиденье. За рулем был мормоныш. В мою сторону он покосился крайне неодобрительно – так, словно штопор в печень воткнул. Мне хотелось утешить его остротой в национальном духе – мол, любовь зла, полюбишь и козла, – но идти на обострение ситуации явно не стоило.
– А вот и наш специалист по вешалкам и рогам, – благодушно произнес Бартон, потянувшись к стоявшему рядом кейсу. Он положил чемоданчик на колени, щелкнул замками и спросил: – Значит, есть хорошие новости, Гудмен? В полном соответствии с твоей фамилией?
– Новости зависят от моего сальдо в банке «Хоттингер и Ги», – заметил я, вытащив из сумки конверт, но не выпуская его из рук.
– Он пополнился на десять тысяч. Но больше ни цента не получишь! Никаких там штрафных выплат! После сыгранной с нами шуточки… – Он бросил взгляд на мормоныша, осекся и лишь басовито хохотнул. Затем добавил, покосившись на конверт: – Этот материал мы сначала проверим, и только потом будет сделана выплата. Пятьдесят, как договаривались.
– Как договаривались – сто.
– Сто, так сто, – с подозрительной легкостью согласился Бартон, подмигнув одним глазом мне, а другим – мормонышу. – Я – парень сговорчивый, как большинство чернокожих ребят. Мы, Гудмен, привыкли, что с белыми не стоит спорить. Особенно о деньгах.
– Потому тебя и прислали? Такого сговорчивого чернокожего?
Зулус усмехнулся, не переставая жевать.
– Не только. Сейчас мы уже подружились, и я могу сознаться, что человеку моей расы проще вступить с тобой в контакт и завоевать доверие. Вы, русские, уникальный народ: вы питаете необоримую склонность к черным и к другим цветным или цветным отчасти, – тут он опять ухмыльнулся во всю свою шоколадную физиономию. – К арабам, латиносам и желтокожим, ко всем косоглазым и губастым, не исключая папуасов… Многие из них давным-давно живут получше вас, но вы в своем нелепом высокомерии считаете их обиженными и угнетенными, несчастными и бедными, как церковные крысы. Вы готовы сочувствовать им и снять, как говорится, последнюю рубашку вместе с кожей, чтобы…
– Устаревшая информация, – перебил я. – Это все в прошлом, Дик. У нас уже ни рубах, ни кожи не осталось, и теперь мы черных не любим. А также арабов, китайцев и лиц кавказской национальности. Вот если б ты в самом деле был папуасом или краснокожим из племени могикан…
Зулус с мормонышем переглянулись.
– Стоит учесть, – пробормотал Джек-Джон-Джим. Это были первые сказанные им слова, и я отметил, что голос мормоныша звучит хрипловато. Он расположился на месте водителя, вполоборота ко мне, и вроде бы не собирался включать мотор.
– Мы куда-нибудь едем?
– А зачем? – Огромные руки зулуса потянулись к конверту. Дискетка выпала на сиденье, он бережно подобрал ее, сунул в кейс и принялся перелистывать бумаги, приговаривая: – Зачем нам куда-то ехать? Место здесь тихое, спокойное… посидим, поговорим… А заодно почитаем…
– Все будешь читать или как? – Пачка листов выглядела солидно, ибо я постарался на славу. Кое-где документ был украшен графиками и даже формулами, а в иных местах попадались таблицы. По личному опыту мне было известно, что наукообразие внушает доверие, но с этим делом – с наукой то есть – нельзя переборщить. Графиков, формул и таблиц должно быть столько, чтобы клиент поверил и пустил слюну, и в то же время, чтоб у него создалось впечатление, будто текст ему вполне понятен и доступен. Тонкая механика, но после Промата я владел ею в совершенстве.
– Все читать не буду, – бормотал меж тем зулус, – тут вон сколько понаписано… Прогляжу… – Листы шелестели в его толстых пальцах. – Внушительный документ! Но все, мне кажется, по делу… да, по делу… формулы, описание промышленной установки… таблицы, чертежи… Где взял?
– Осталось в наследство от соседа. Прятал у меня на даче. Дискету, разумеется, не распечатку.
– И ты нашел? А другие найти не смогли?
– Места надо знать, – солидно произнес я. – Поместье – не городская квартира, все сосны там не выкорчуешь.
Бартон, одобрительно кивнув, сунул бумаги в кейс.
– Это была здравая идея – выйти на связь с тобой. Все же ты его друг-приятель… Кому знать, как не тебе? В лаборатории он ничего не оставил, дома – тоже, а также и в офисе, где пациентов принимал… Мы всюду проверяли. – Он выплюнул жвачку в ладонь, поглядел на нее в задумчивости и выбросил в окно. – А
