Она затрепетала всем телом и должна была сильно сжать кулачки, чтобы скрыть мелкую, нервную дрожь рук. Ноам снова окинул её пристальным, долгим взглядом и совершенно неожиданно для себя наклонился над её лицом и прижал свои губы к её губам. Это был робкий, неумелый, долгий и нервный поцелуй, первый поцелуй в его и в её жизни, но Ширли об этом не думала. Она вообще ни о чём не успела подумать…
Это были его губы, такие мягкие и нежные!.. Она ощутила себя необыкновенно счастливой, какой, казалось, никогда в жизни не ощущала. Ширли почти не чувствовала, как колется его борода. Она тонула в его нежных губах и в его оказавшихся так близко жгучих глазах, которые ей казались двумя глубокими тёмными озёрами. Он робко и осторожно гладил её плечи и спину, потом, оторвав свои губы от её губ, начал гладить смуглое лицо, щёки, по которым разливался тёмный румянец, и скатились одна за другой несколько слезинок. Он бессвязно бормотал, осторожно стирая мизинцем слезинки с её щёк: «Ну, что ты, любимая моя девочка, что ты! Я тебя люблю… Я не хотел тебя пугать, но не смог сдержаться… прости… Я тебя люблю… я хочу, чтобы мы с тобой никогда не расставались…
Ширли, девочка моя, любимая моя… Нет-нет, не бойся… Я не сделаю тебе плохого, не обижу! Наверно, я нехорошо поступил…» — «Ну, что ты… Любимый… Я ведь тоже тебя очень люблю… и очень хочу, чтобы мы с тобой никогда не расставались… — сбивчиво, как в забытьи, лепетала Ширли. — Только пойдём скорее… Мы должны найти выход отсюда… и наших…» Не глядя друг на друга, они пошли дальше рядышком, плечом к плечу. Ширли казалось, что в её голове что-то опрокинулось, это неведомое «нечто» кружилось, кувыркалось и раскачивалось, по всему телу как будто поднимались лёгкие пузырьки, наполняя её беспричинным, бесшабашным весельем. По лицу блуждала мягкая, удивлённая улыбка, в уголках влажно поблёскивающих глаз затаились слезинки. Она изо всех сил старалась успокоиться, смирить дрожь во всём теле, и боялась, и очень хотела смотреть, без конца смотреть на Ноама. Теперь она знала, что и он испытывал те же чувства, ту же смесь смущения и счастья. Но она не знала, что в то же время ему было немножко не по себе, его одолевали дурные предчувствия, которые он изо всех сил гнал от себя.
Ноам снова заговорил сдавленным голосом: «Только никому не говори… Ренане не говори…» — «Ну, что ты… — сдавленно лепетала Ширли, не очень успешно пытаясь проглотить комок в горле, мешающий вздохнуть, и неожиданно для себя выдохнула: — Только я надеюсь, что ты больше не сердишься на неё?» — «Нет, уже нет… Просто…
Мне трудно тебе объяснить, но я в общем-то их понимаю… сейчас уже понимаю…» — «Она очень переживала, что ты на них рассердился…» — «Ну, конечно… Нет, я на неё не сержусь… Но всё равно не говори ей…» — смущённо глянул он на девушку. Их плечи соприкоснулись, и ни один не пытался отстраниться. Так они и шли, плечом к плечу, по ухабистой петляющей узкой дороге.
Спустя какое-то время Ноам снова заговорил, поначалу выталкивая слова словно через силу, а потом быстро и сбивчиво: «Не очень-то хорошо расхваливать родных братьев… Но объективно Шмулик — профессиональный музыкант-духовик, причём очень высокого класса. Петь он, скорей всего, не будет — не хочет… Только играть!» — «А жаль: голос у него уж очень хорош!» — сдавленным от волнения голосом откликнулась девушка. — «Рувик, наверно, пенье не забросит и свою гитару тоже. Но с братом ему не сравниться… Стихи вот пишет, лирику… Может, к скрипке ещё вернётся…» — и Ноам замолк. Ширли не удержалась и обронила: «Рувик тоже прекрасно поёт и играет. Каждому свой инструмент!» — «Ага…» — рассеянно откликнулся Ноам. И снова замолчал. Внезапно он искоса посмотрел на неё и стремительно прикоснулся губами к её губам. Ширли с готовностью ответила на его отчаянный поцелуй. Ноам обнял дрожащую девушку и принялся покрывать её лицо быстрыми поцелуями, потом впился ей в губы, и уже не отпускал. Она прижалась к нему и принялась гладить его плечи, спину, руки, куда могла дотянуться…
Дальше они шли и целовались, не в силах оторваться друг от друга, ничего не видя вокруг и не замечая, как миновали несколько поворотов. На краткие мгновения отрываясь от неё, он шептал: «Шир, ты моё маленькое чудо! Я даже не знал, какая ты… Маленькая, славная, чудесная!» — «Ноам, Ноам, Ноам…» — и больше ничего не говорила, проталкивая дорогое имя через комок в горле.
Когда они на краткие мгновенья отрывались друг от друга и оглядывались по сторонам, им начинало казаться, что их путь лежит по нескончаемой спирали, которая то раскручивается, то скручивается. То и дело менялось освещение, однако, не рассеивающее оседающий спиралями полумрак. Стены то словно покрывались склизким мхом, то как бы становились полу-прозрачными, и за ними виднелись целые каскады пустынных и перепутанных витков-коридоров, вихляющих то вправо, то влево — как в расположенных друг против друга кривых зеркалах. Сначала их это рассмешило, потом встревожило. Они вдруг поняли, что воздух почти не шевелится.
И снова на них навалилась тупая немота, так что они едва слышали друг друга.
Чтобы отвлечься от жутковатых ощущений накатывающей тупой немоты, они снова принимались целоваться. Но в какой-то момент это перестало помогать.
Они с усилием оторвались друг от друга и растерянно оглянулись по сторонам.
Наконец, Ширли проговорила тихим дрожащим голосом: «Ничего себе виды!.. Только что слушали такую прекрасную музыку (жаль, что мы не сидели рядом!) — и вот…
Что называется — окунулись!..» — «Куда нас занесло? Надо поскорей выбираться, Шир, девочка моя. Ох, боюсь я, фанфаразматики нас с тобой вычислили и теперь в ловушку завлекают. Как же Ирми с ребятами не догадались заранее, врубить посильнее команду, но с оттяжкой!.. А ну-ка, попробую! — и он нажал кнопки включения ницафона. Экранчик почему-то тупо мигал несколько раз и тут же гас. — Ч-чёрт… Не зарядил до конца… увлёкся…» Он принялся вполголоса читать «ШМА», пытаясь оживить свой ницафон. Он низко склонился над такринатором, никак не решаясь его выдвинуть до отказа, и выговаривал слова тихим голосом прямо в тускло мерцающий шарик. Попробовал проделать то же самое с прибором Ширли — всё было тщетно. Ницафоны не проявляли никаких признаков жизни. Ширли пыталась читать псалмы дрожащим голоском, всё время сбивалась и со слезами поглядывала на Ноама, не в силах перенести горестной укоризны в его взгляде. «Ничего не поделаешь… Только музыка… Надо петь… пусть и моим козлиным голосом…» — «Да никакой у тебя не козлиный голос!.. — робко выдавила девушка, исподлобья поглядывая на Ноама, — не для сцены, не для хора… необработанный… но… нормальный голос!..» Ноам усмехнулся и вдруг, потупившись, прошептал: «Ширли, я знаю, что это нехорошо с моей стороны, но… мне кажется, у тебя голос подходящий. Ты чисто поёшь, не сбиваешься… Напой какую-нибудь мелодию… из наших… Ты же знаешь!.. Может, хоть это оживит… В конце концов, пикуах нефеш!..» — «Давай вместе…» — выдавила Ширли, подняв на него удивлённые и налитые влагой смущения глаза, потом отвернулась и начала тихо-тихо напевать одну из субботних песен, из тех, что она впервые услышала в доме Доронов в шабат. Ноам тихо подхватил, не сводя глаз с экранчика ницафона. «Ещё, девочка! Ещё! Он оживает!!!» — воскликнул Ноам, направив на неё такринатор.
И вдруг осёкся, вздрогнул, подняв голову и озираясь по сторонам. Всё пространство, прорывая оседавшую тупую немоту, вспорол жуткий, пронизывающий, усиливающийся звук: как будто огромные железные ручищи разрывают со скрежетом и стоном металлический лист. Оба они одновременно ощутили озноб, наполнивший их ужасом и отчаянием. Это был чудовищный взбрыньк, тот самый, который Шмулику удалось подавить в Радужных Дюнах отчаянным труа угава. У Ноама и Ширли ни шофара, ни угава, конечно же, при себе не было, да и играть они на них не умели.
Кроме того, от отчаяния и страха они просто не догадались просмотреть блок памяти ницафона, вытащить оттуда и задействовать спасительный пассаж.
Перед ними неожиданно, словно бы сгустилась из тумана и налилась тёмно-багровым длинная, уходящая в бесконечность трубчатая бугристая поверхность. По обе стороны за тёмно-прозрачными стенками мерцали перепутанные трубы, в которых маячили лица, лица, лица. Откуда-то издалека им навстречу двигались, разрастаясь и словно бы растекаяся по всему пространству, два похожих друг на друга дубона.
Из-за причудливой игры света и тени (в такт с нервозной аритмией чудовищного взбрынька) ребята не сразу разобрали — то ли эти двое движутся прямо на них по витку их следования, то ли за тёмной прозрачной стеной. Ноам опустил руку, продолжая сжимать в ней ницафон. Ширли испуганно смотрела на него и даже не замечала, как голову сжимают тиски боли и ужаса.
Ноам тихо вскрикнул: «Ширли, беги, девочка моя!!! Беги-и-и!!! Спасайся!!! Это не фантомы!..» —
