домишко на Гимназической улице и был моим первым домом, родительским кровом, и я отвешиваю ему, если он еще существует, запоздалый земной поклон.
Мой старший внук Антон, когда еще учился в школе, лет десяти, однажды на прогулке обратился ко мне с вопросом, наверное, мучившим его:
— Дед, я не буду тебя спрашивать,
Застигнутый врасплох, я хотел было отделаться шуткой, вроде «чтобы хорошо учиться», но потом, все же, пустился в рассуждения о человеческом назначении, наблюдая искоса вежливую скуку на лице мальчика.
Тогда, рассердившись на него и на себя, я сказал с несвойственной мне жестокостью:
— Зачем? Но природа не знает целесообразности!
— Ну, это хоть толково. Это хоть понятно, — вздохнул с облегчением внук.
Я появился на свет с яркорыжей головой, веснущатый, не очень складный, но полный достоинства и важности от того, что вот родился, и живу, и всем подарок.
Меня назвали Александром в честь бабушки по материнской линии — Александры Ивановны. Бабушка была польщена, и в первый же наш приезд в Харьков, где она жила, окрестила меня, годовалого, в церкви Кирилла и Мефодия, что у Конной площади. Тот крестик червонного золота со мной по сию пору.
Отец Евсей Тимофеевич Рекемчук и мать Лидия Андреевна Приходько, будто предчувствуя, что союз их окажется недолгим, запечатлели память о нем в родившемся ребенке. В метрическое свидетельство мне вписали двойную фамилию:
Вряд ли родителей заворожила дата моего рождения — двадцать пятое декабря, католический праздник Рождества Христова и первый день православных святок. Скорей всего, следуя нравам безбожного времени, они не придали этому значения.
Двухнедельная разница между Юлианским и Григорианским календарем позволяет православному люду в охотку справить Новый год и по новому и по старому стилю.
Однако праздник Рождества русская церковь велит справлять неукоснительно по старому стилю. Так и справляют — седьмого января.
Я же всегда испытывал угрызения совести от того, что угодил со своим днем рождения под самый Новый год: и так у домочадцев хлопот полон рот — нужно закупать снедь и питье для новогоднего стола, бегать по магазинам, стоять в очередях, жарить-парить, чтобы угодить гостям, а тут на тебе, в канун праздника еще и день рождения, вот уж некстати...
Лишь однажды на своем веку я ощутил причастность к величию этого дня.
В декабре 1972 года я оказался в Бейруте. Вместе с таджикским поэтом Мумином Каноатом и переводчиком Владленом Чесноковым мы уже побывали в Алжире и Тунисе, где наводили контакты с арабскими писателями, а в ливанской столице нам предстояло участвовать в открытии магазина советской книги.
Это было частью программы празднования 50-летия СССР (уточняю: не очередной годовщины Октябрьской революции, а именно пятидесятилетия провозглашения Советского Союза — этой дате придавалось исключительное значение, и не только в родном отечестве, но и во всех странах мира раскручивались торжественные мероприятия).
Однако, как водится, техника подвела: к назначенному сроку оборудование магазина не было завершено, хотя занимались этим делом не русские и даже не ливанские умельцы, а итальянцы.
Пришлось дожидаться, покуда вобьют последний гвоздь и расставят на полках товар.
Но мы, конечно, не томились от скуки — в Бейруте не соскучишься.
К тому же чрезвычайным и полномочным послом СССР в Ливане был Сарвар Алимжанович Азимов, узбекский прозаик, отнюдь не гнушавшийся своей принадлежностью к писательской братии, а наоборот, с подчеркнутым уважением относившийся к коллегам по перу.
Стоит ли говорить, что мы чувствовали себя в Бейруте как у бога за пазухой?
Нас возили к развалинам Баальбека, где в античных пропилеях гулкое эхо взывало к сообразности речей, а тысячетонные плиты Баальбекской платформы заставляли размышлять не столько о том, откуда они, эти плиты, взялись, сколько о том, откуда взялись мы, люди-человеки, на безгрешной до нас Земле.
Мы бродили в толчее восточных базаров Бейрута, дивясь пестроте товара, разноликости торговцев, разноязычию торга, где одновременно звучала арабская, армянская, курдская, греческая, французская речь — и вдруг возникала догадка о том, что и до нашей северной разноплеменной державы, празднующей ныне свой полувековой юбилей, существовали ее древние подобия, причем они жили веками, меняя свои названия, уклады, символы веры, обычаи и законы, именно здесь, на выжженных солнцем нагорьях: Финикия, Вавилон, империя Александра Македонского, Эллада, Золотой Рим, Византия, Халифат, княжества Креста Господня, империя Османов...
Однажды ночью, гуляя по Хамре, мы встретили знаменитого иракского поэта Мухаммеда Махди Аль Джавахири, коротающего в Бейруте свою политическую эмиграцию. И на следующий вечер в ресторане «Альказар», где нам приготовили трапезу ливанские писатели, произошло незабываемое: молодой и красивый, как восточный витязь, Мумин Каноат, уступив настойчивым просьбам, поднялся за столом и начал читать на фарси свои стихи, а седовласый старец Аль Джавахири, встав против него, как в поединке, повел синхронный стихотворный перевод на арабском — мы с Чесноковым, не понимая ни слова (он владел лишь французским), внимали потрясенно музыке персидского стиха и вдохновенному ритму импровизации переводчика.
Представитель «Международной книги» в Бейруте Василий Васильевич Глуховский (месье Международная Книга, как величали его ливанцы), который, собственно, и отвечал за открытие книжного магазина, тоже старался нас развлечь по мере сил.
Убедившись, что мы не рвемся смотреть секс-шоу и рассказав с усмешкой о неких советских визитерах, которые тоже не захотели смотреть голых баб, но потребовали выдать им стоимость этого развлечения «сухим пайком», Глуховский повел нас в фешенебельный кинотеатр «Пикадилли» на премьеру итало-мексиканского фильма «Убийство Троцкого». Вначале на экране появился Никита Сергеевич Хрущев, колотивший ботинком по столу в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН — оказалось, что эти хроникальные кадры использованы для рекламы обувной фирмы «Рэд шу». Затем началось захватывающее действо, в финале которого Ален Делон, изображавший Рамона Меркадера, хватил по темечку ледорубом Ричарда Бартона, игравшего Льва Троцкого. Мы, тогда еще непривычные к подобным крамолам, лишь поеживались, а месье Международная Книга, глядя на нас, улыбался снисходительно. Как вдруг сидевший рядом с ним сын, мальчик лет восьми, разревелся на весь зал. «Ну, что? Чего ты?» — обеспокоился папа. «Дядю жа-а-лко...» — не унимался малыш. Наш опекун заметно скис. Вероятно, он жалел, что не уговорил нас пойти на стриптиз.
Пошла последняя декада года, а в книжном магазине еще вовсю стучали молотки.
И Бейрут жил своей обычной жизнью — меж двух огней.
В ночь на 21 декабря из багажника «Опеля», припаркованного в ста шагах напротив посольства США, шарахнули четыре противотанковые ракеты американского же производства, снеся несколько этажей модерного здания. В машине, по сообщениям газет, нашли записку: «За Вьетнам мы будем бить вас везде!»
Украдкой мы ездили смотреть полуразрушенное здание, обращенное к морю.
А в лагере палестинских беженцев под Сайдой, который мы посетили, на стене ежевечерне вывешивали фотографии тех, кто накануне ушел на выполнение боевой операции и уже никогда не вернется. Вокруг нас вились босоногие, с голодными глазами, дети — Мумин Каноат раздавал им свои последние доллары. Нам прикололи значки с палестинской символикой и арабской вязью.
«Этот значок я не сниму никогда!» — пылко заявил наш таджикский друг. Но за воротами лагеря, на пути к кафе, где нам предстояло обедать, ливанские провожатые весьма настойчиво попросили нас снять эти значки, намекнув, что мы рискуем, не дождавшись десерта, взлететь на воздух вместе с другими ни в чем не повинными посетителями кафе.
На перекрестках ливанской столицы то и дело преграждали путь баррикады, сложенные из мешков с
