песком. За ними, выставив в бойницы дула автоматов, сидели смуглые парни в стальных шлемах: они были готовы встретить огнем и палестинских боевиков, и израильских коммандос.
Из своего окна в отеле «Атлантик» я наблюдал, как истребители «Мираж», подобные стальным наконечникам стрел, оперенных выхлопами, неслись к горизонту, туда, где Южный Ливан, где граница Израиля, где погромыхивали бои, где пахло большой войной.
Память подсказывала текст из Книги Чисел, заложенный бумажкой в томе Ветхого Завета, что лежал на моем письменном столе, по которому я отчаянно соскучился за месяц странствий по этим библейским местам.
И еще — параллельный текст в Книге Иисуса Навина:
Я не встречал более вероятного корня той фамилии, что мне досталась.
21 декабря нашу писательскую делегацию принял президент Ливанской Республики Сулейман Франжье. Прием был официальным: у дворца Баабда выстроен караул гвардейцев в синих мундирах с аксельбантами и лихо сдвинутых набок беретах. Нас сопровождал посол СССР Сарвар Азимов в парадном, расшитом золотом дипломатическом мундире. Однако президент старался придать встрече не слишком протокольный характер: он сам был в светлосером фланелевом костюме, мокасинах, шерстяных по сезону носках. Седоголовый, щуплый, очень подвижный. Мы уже знали, что он по рождению горец, христианин- маронит (по конституции Ливана президентский пост всегда занимает представитель христианской общины, а вице-президентом избирается мусульманин). Сулейман Франжье был подчеркнуто внимателен. Угощая кофе, расспрашивал о делах литературных: с кем из ливанских писателей мы успели познакомиться? Есть ли в советской литературе авангардистские течения? (Мы отвечали, что есть)... Было ясно, что этот прием на высшем уровне, не запланированный ранее (нам пришлось впопыхах, на последние франки, покупать белые рубашки) был знаком уважения того праздника, который предстоял через два дня.
24 декабря в огромном зале бейрутского центра ЮНЕСКО, вмещавшем четыре тысячи человек, состоялось торжество в честь пятидесятилетия Советского Союза.
Сидя в первых рядах, отведенных для почетных гостей — кроме нас, сюда пожаловала из Москвы целая правительственная делегация, — мы оглядывались на бушующий рукоплесканиями зал, слушали пылкие, страстные речи, видели глаза людей, полные веры и упования, и вот опять — зал поднимается в едином порыве...
Как же нас почитают и любят!
И как разительно отличается это от торжественных церемониалов на родине с их откровенной скукой, безразличием, со стоглавой гидрой президиумов, тяжеловесными докладами, казенными речами по бумажке, пустыми резолюциями, позвольте на этом, товарищи...
Не это ли (в том числе, конечно, и это!) привело нас к апатии, с которой, девятнадцать лет спустя, не шелохнувшись, не вскрикнув, не разрыдавшись, мы выслушали по телеку прощальную речь растерянного человека с родимым пятном на лбу, и увидели, как в темном небе, в роях снежинок, опускается на купол кремлевского дворца, будто продырявленный аэростат, государственный флаг Советского Союза.
Было ли это случайностью, или совпадение дат таило в себе сакральный смысл, но это произошло тоже 25 декабря, и у меня опять был день рождения, невеселый, конечно...
В этой книге о жизни, о мире, в котором я жил и покуда живу, я вынужден то и дело забегать вперед, пятиться назад — во времени и пространстве, — чтобы уловить какие-то закономерности в ходе событий, в поступках и судьбах героев.
Большинства людей, о которых я пишу, уже нет на свете. Мне тяжко то и дело замыкать рассказы о них черной рамочкой. И для читателя, конечно, была бы в том определенная докука.
Я постараюсь избегать эпитафий. Тем более, что в моем смятенном повествовании эти герои то и дело возвращаются — опять живые, как ни в чем не бывало. Как в романах Гарсиа Маркеса или фильмах Квентина Тарантино. Как Гриша Поженян, чье имя высечено на памятнике, а он сидит в пивной на Дерибасовской.
Возвращаются родные мне люди, обнадеживая, уверяя, что забвения не бывает, потому что мы есть продолжение друг друга и несем в себе столь полный объем запечатленной информации, что, собственно, и незачем корпеть над бумагой, разве что для развлечения досужей публики.
Возвращаются друзья, чтобы поддержать меня в этом труде, поскольку они просто не успели записать то, что теперь наверстываю я, и вполне вероятно, что я тоже не успею, но тогда придется и мне возвращаться, тревожа чью-то память, напоминая уже о себе.
Возвращаются мои враги, чтобы свести со мною те счеты, которые, по их мнению, не сведены до конца, если я все еще копчу небо.
Вот кстати вспомнилось.
Уже на излете советской истории — но флаг еще тогда не был спущен, — меня вызвали на Старую площадь, в ЦК КПСС. Спросили, правда ли, что я вступил в ассоциацию писателей в поддержку перестройки, в «Апрель»? Я подтвердил это. Тогда мне сказали, что я должен уйти оттуда. На что я ответил: «Нет. Там мои друзья. И там мои враги. Я останусь с ними». Как и в этой книге.
Утомленные овациями, мы шли домой пешком. Был сочельник. К ночи ощущение праздника не тускнело, а нарастало. Улицы сверкали огнями рождественской иллюминации. Деревья были обвиты гирляндами красных цветов, на ветви наброшены сетки, усеянные мириадами электрических светлячков. Зеленые синтетические елки, выставленные на тротуары, были близки по очертаниям геральдическому ливанскому кедру, а белые бороды Санта Клаусов подчеркивали природную смуглость их лиц.
В отдалении от злачной Хамры, запруженной толпами людей, невпроворот забитой автомобилями — маленькая тихая площадь, единственным украшением которой была стоявшая торчком мраморная колонна в листьях коринфского ордера. Но это была настоящая античная колонна, и лучшего украшения нельзя было сыскать.
А на высокой скале Нахр-эль-Кальб, поднявшейся над заливом, в свете прожекторов сияла статуя Спасителя, простершего над многоязыким городом руки, благословляя мир, в котором нет
Янес в себе тихое счастье, какое знал только в раннем детстве.
И, засыпая в гостиничном номере, ощущал то же, что и в детстве, радостное предвкушение: что окажется утром, в час пробуждения, под моей подушкой? Какой подарок? Ах, скорей бы утро...
Ощущения оправдались вполне.
Ни свет, ни заря постучались в дверь.
Открыл, не успев даже спросонья ополоснуть лицо, в семейных трусах до колен.
В дверях стояли Юрий Петрович Зайцев, второй секретарь посольства, и Вячеслав Николаевич Матузов, представитель Совета обществ дружбы. Оба чинные, в шляпах. Они держали в руках плетенную из прутьев корзину, похожую на колыбель, полную благоухающих свежих розовых цветов — честно говоря, я и тогда не знал, и до сих пор не знаю, как они называются.
В цветах была визитная карточка Сарвара Азимова.
— Спасибо, спасибо... — растроганно лепетал я.
