Однако Тёмкин настаивал, и я поддержал его в этой достаточно смелой идее.
Она, эта идея, имела неожиданные последствия. Работа над сценарием о Чайковском настолько увлекла Юрия Нагибина, что он, преодолев терзавшие его сомнения, впоследствии написал еще несколько сценариев, посвященных музыке и музыкантам — о Рахманинове, о Кальмане, — но, главное, это подтолкнуло его к разработке музыкальной темы в прозе: он написал повести «Как был куплен лес» и «Когда погас фейерверк», посвященные Чайковскому и его благодетельнице баронессе фон Мекк; рассказы «Сирень» и «Где стол был яств...» о Рахманинове и Скрябине; «Перед твоим престолом» — об Иоганне Себастьяне Бахе.
Правда, к работе над сценарием «Чайковский» позже был подключен еще один опытный кинодраматург — Будимир Метальников. Однако заметим, что его подключили к этой работе отнюдь не как знатока музыки — нет, ведь он тоже писал, в основном, про колхозы и совхозы («Простая история», «Дом и хозяин», «Надежда и опора»). Так что это можно считать лишь еще одним подтверждением глубокой мысли Тёмкина о том, что талант — всегда талант.
Председатель Комитета по кинематографии СССР Алексей Владимирович Романов дал обед по случаю успешно достигнутой договоренности о совместном производстве музыкального художественного фильма «Чайковский».
Обед состоялся в ресторане «Прага», на его открытой верхней веранде, обращенной к бульварам — было лето, был зной, в ресторанном чопорном зале был риск сомлеть от жары и духоты.
На обед были приглашены Дмитрий Зиновьевич Тёмкин (он, собственно, и был виновником торжества), Юрий Нагибин с супругой, Беллой Ахмадулиной, гендиректор «Мосфильма» Владимир Николаевич Сурин, главный редактор студии, то есть я, а также еще несколько персон, представлявших государственные службы, в том числе — молодой человек в черном костюме, который недавно просвещал меня относительно возраста Нины Апрелевой.
Нас рассадили так, что я оказался в приятном соседстве: по левую руку от меня была Белла Ахмадулина, а с другой стороны рядом с нею сидел Тёмкин, так что мы могли общаться между собою, как бы в своем тесном мирке, не выпадая из общего официального расклада.
Я счастлив тем, что пишу этот эпизод, потому что он вновь сводит меня за одним столом с Юрием Нагибиным: он по-прежнему жив, здоров, не отказывается от рюмки; с нами божественная Белла — она по-прежнему его жена, они вместе, они любят друг друга и так великолепно смотрятся вместе; и я рядом с ними — я молод, полон надежд, у меня на душе светло и чисто.
Сквозной сюжет «Директора», который, если иметь в виду его реальную жизненную протяженность, заставил меня в этом повествовании продлить его до горестного конца, когда почти все поумирают, все расстанутся друг с другом, и сам окружающий мир изменится настолько, что все герои, включая меня, почувствуют себя в этом мире чужими и неприкаянными.
И я благодарен Петру Ильичу Чайковскому, его бессмертной музыке, еще и за то, что они обратили время вспять, возвратили нас в тот год, в тот день, в тот час.
Романов поднял рюмку и произнес непылкий начальственный тост за удачу совместной постановки, за здоровье ее инициатора — известного композитора и кинодеятеля господина Тёмкина. Все похлопали в ладоши и выпили по первой. Дмитрий Зиновьевич обратился к министру с вопросом:
— Скажите, пожалуйста, вы не из
— Не-ет, — добродушно откликнулся Алексей Владимирович. — Нет, конечно. Вот говорят, что Романовы по своим корням — немцы. А я русак, тульский, из Белева...
Всех, конечно, позабавила непосредственность гостя, свойственная американцам, потому что не стоило больших усилий понять, что будь Алексей Владимирович, хоть каплей крови, из
Однако после второй рюмки сфера интересов Тёмкина приобрела другую направленность.
Наклонясь к уху соседки, он спросил негромко:
— Белла, скажите, пожалуйста, если мужчина обрезанный — это для женщины лучше или хуже?
Кусок хлеба, который я только что сунул в рот, встал поперек горла. Надо было деликатно откашляться, но путь для воздуха был перекрыт, и я замер, прикрыв рот салфеткой, выпучив глаза.
К счастью, положение облегчалось тем, что вопрос был задан не столь громогласно, чтобы озадачить всю честную компанию. Скорей всего, услышали только Белла да еще я, поскольку сидел рядом с нею.
Однако Белла была, как всегда, великолепна.
— Знаю, но не скажу, — ответила она.
Дальнейший застольный разговор протекал без напрягов, говорили о кино, о погоде, о том, что фирменные котлеты «Прага» очень вкусны, что надо бы налить еще по одной, а чья теперь очередь говорить тост?.. Вообще всё шло обычным порядком.
— Саша, — обратилась ко мне Белла Ахмадулина, — тебе не надоела эта тягомотина? Мухи дохнут... Может быть, потом нам перебраться в ЦДЛ? Который час?
Я взглянул на часы: около двух. В самый раз.
Но когда, покончив с десертом, все, вслед за министром, поднялись с мест, выяснилось, что наше с Беллой рабочее предложение не может быть осуществлено немедленно. Выяснилось, что Нагибину необходимо, вместе с молодым человеком в черном костюме, ехать на Смоленку, в Министерство иностранных дел, получать загранпаспорт (ему предстояла поездка, но не в Америку, а в одну из стран третьего мира). Дмитрия Зиновьевича Тёмкина ждали в американском посольстве. Председатель Госкино и гендиректор «Мосфильма» должны вернуться в свои рабочие кабинеты: назначены совещания, встречи.
Так что полностью располагали собой и своим временем только мы с Беллой.
Договорились, что мы займем столик, закажем всё, что надо, а там — через часок-другой, покончив с делами, подъедут и Нагибин, и Тёмкин, и кто там еще увяжется за ними.
Всё так и реализовалось. Нам удалось завладеть лучшим из столов Дубового зала — большим, человек на десять, под угловым витражем. Мы заказали селедку с луком и отварным картофелем, знаменитые на всю Москву тарталетки с паштетом и с сыром, салат из крабов, похожий на букет цветов в стеклянной вазе, — ну, и, конечно, большую бутылку «Столичной», с морозца, со слезой.
Всё это принесли и расставили в живописном порядке на тугой накрахмаленной скатерти.
— Саша, — сказала Белла, окинув взглядом поляну, — что же теперь — мы будем сидеть и ждать, пока они приедут?
— Да ни за что! — воскликнул я, хватая за горло бутылку. — Еще чего...
Короче говоря, к тому часу, когда появились Нагибин и Тёмкин, а с ними хвост в черном костюме и еще какие-то любители посидеть в интеллигентной компании, мы с нею уже были веселы и на зависть общительны.
Набегавшись, изголодавшись, прибывшие налегли на закуски, не забывая о бутылке — уже новой, — и мы старались не отставать.
Мимо нашего стола уже в который раз пробегал Евгений Евтушенко с какой-то бумагой в руках. Он бегал через Дубовый зал, как заведенный, по одному и тому же маршруту: из парткома (хотя он и был беспартийным) в московский писательский секретариат. Вид у него был крайне озабоченный, лоб нахмурен, брови сомкнуты, глаза ни на кого не глядели.
— У Жени неприятности, — доверительно сообщила нам Белла. — Вчера, в гостинице «Украина», он ломился в номер к какой-то молодой американке, его забрали в милицию, составили протокол... Теперь нужно отмазываться.
— Нужно... что? — переспросил Тёмкин. Но в этот момент стремительный и мрачный Евтушенко опять пересекал Дубовый зал, и Белла окликнула его:
— Женя, иди к нам! Посиди минуту, отдышись... Саша, пожалуйста, налей ему.
Поэт присел к торцу стола, поздоровался, опрокинул в рот поднесенную рюмку, зажевал тем, что попало под руку. Но оставался при этом по-прежнему мрачен, сцепленные челюсти явственно белели на худощавом лице.
— Его нельзя обижать, — сказала Белла, ласково проведя пальцами по жестким волосам своего