— Как, ты разве не видел? Это же Александр Петрович Баркашов! — вздымая указательный палец, гордо заметил юный патриот.
Мелковатый мужчинка давно уже пропал из поля зрения, а я, похоже, так и не осознал своего счастья. Лишь молча пожал плечами и засобирался куда-то дальше, в сторону Библиотеки им. Ленина. Да, думал я, судя по количеству собственных фотографий в его газете и принимаемым им позам, Баркашов этот очень сильно себя любит. Наверняка у него имеются серьезные психосексуальные расстройства, иначе и быть не может. Там же, в толпе «красно-коричневых» я однажды увидел Игоря Малярова. Пухлый молодой человек оказался комсомольцем, как и предполагалось, и что-то со знающим видом объяснял кучке пенсионеров. Я этого умничанья не понял и решил, что, судя по подобным лидерам, комсомолу в нашей стране пришел полный конец. Пухлый Маляров никак не был похож на персонажей фильмов о комсомольцах первых советских пятилеток. Недавно Маляров умер, и это определенным образом его очистило. Смерть всех рано или поздно очистит и подравняет. И бедных, и богатых, и комсомольцев, и националистов. Никто не сжульничает — все мы рано или поздно сдохнем.
5. Партия
Я переехал на Филевский парк, к Антонине Ивановне, знакомой моей тетушки. Прекрасная пожилая женщина тетя Тоня имела настоящую московскую семью — мужа-пенсионера и демократа, впадающего в нерегулярные запои, и сильно пьющую дочку Таню, которая мыла поезда на Киевском вокзале и общалась духовно с полными бомжами, хотя когда-то закончила Бауманское училище, имела прописку, хорошее жилье и многие другие блага коренного обитателя столицы нашей Родины.
Тетя Тоня была божьим человеком и решила вовсе не брать с меня денег. На новом месте я первым делом высыпался от души и именно по этой причине не попал на демонстрацию 1 мая 1993 года. Вечером раздался из зала истошный вопль деда-демократа:
— Ишь, хулиганы чего устроили — драка какая, ОМОНовца задавили насмерть! Давить их надо, Борис Николаевич! — шипел дед воображаемому Ельцину прямо в линзу кинескопа.
И как я мог проспать такой знаменательный день в жизни страны! Досада, да и только.
В тот день московская милиция решила пошутить с несколькими тысячами демонстрантов и то тут, то там начала перекрывать движение людей. Люди не поняли, не на шутку удивились и вступили в бой с силами правопорядка. ОМОНовцы били ветеранов войны, старух и прочих лиц, подвернувшихся под руку. Я целиком и полностью был на стороне демонстрантов. Иначе не могло и быть, для левой оппозиции слово «Приднестровье» было важной темой идеологической войны с Системой, сложившейся после 1991 года в верхах политической власти страны. Ельцин и все его сподвижники являлись для меня олицетворением сил Мирового Зла, уничтожившего мою Родину. Приднестровье же на территории бывшего СССР имело славу оплота красно-коричневых, реваншистских сил. Там не громили памятники Ленину, а регулярно возле них фотографировались и возлагали цветы. Конечно, оказавшись в Москве, я мог примкнуть только к силам, симпатизировавшим молодой Республике. И не я виноват, что именно эти силы оказались «красно- коричневыми».
Вечером я отправился на Киевский вокзал купить палку копчёной колбасы. Колбаса у хохлов, оккупировавших все поезда своими мясными поставками, была куплена и принесена домой. Ценность она представляла собой огромную — после потери работы я перешел на одни пакетные супы, которые просто до омерзения уже достали. Колбасу я положил на стол и ушел мыть руки. Это была чудовищная глупость. Спустя минуту, зайдя на кухню, я услышал жуткое шевеление, метание, урчание — это три огромных, жирных тети Тониных кота рвали на куски мою надежду и радость. Вечер был навсегда испорчен.
Я сидел в подавленном настроении и слушал стенания деда о том, как он хочет отрубить голову Бабурину. Тогда я еще не всех лидеров оппозиции знал в лицо и с трудом понимал, о ком идет речь. Дед требовал настоящей демократии, наверное, он верил Ельцину, как и большинство москвичей. А я молчал, не раскрывая своей большой тайны. Я решил обязательно пойти на шествие 9 мая, и если придется, кидать камни и бить ногами московских милиционеров.
Коты мирно спали, выложив свои жирные туши и огромных размеров яйца на созерцание окружающим. Думаю, в этот момент они переваривали своими огромными желудками и длинными, многокилометровыми кишками мою колбасу, и она пришлась им по душе.
Утром 9 мая я приехал к Белорусскому вокзалу. Оттуда начали движение колонны оппозиции. Все эти «колонны» со всех сторон охранялись какими-то дружинниками, и встать внутрь было невозможно. Сразу кто-то спрашивал, а кто я такой, а что я им мог ответить? Трусоватая толпа очень боялась провокаций. ОМОНовцы робко щемились по переулкам. Кого бы они могли в этот великий день остановить? Однако толпа числом в несколько десятков, а может быть и сотен тысяч человек боялась, что ее спровоцируют на незаконные действия.
В колоннах шли москвичи. Были победнее, но были и прилично одетые. Эти, как правило, шли по тротуару. Прямо под ноги симпатичной, богато одетой блондинке, под руку с буржуем в легкой коже, вывалилась из толпы бабка и, размахивая маленьким красным флажком, заголосила, с ненавистью глядя в лицо девушке и её кавалеру:
— И против Тампаксов мы в бой пойдём! — и немедленно вбежала обратно в свои ряды.
Толпа тем временем пела 'Смело мы в бой пойдем'. Бабка, похоже, в Тампаксах уже не нуждалась, а классовой ненавистью возмущенный разум закипал по полной программе. Я переходил от колонны к колонне — краснознаменные тетки и деды нигде меня не пускали вовнутрь. Когда кончились эти самые, трусливые 'красные колонны', начались коричневые мелкие группы. Эти ни о каких провокациях не думали, я встал в шеренгу, где шли ребята в черных рубашках с рунами на знаменах, и увидел мужика в военной кепке и очках. Это был Лимонов.
Конечно, я читал его статьи еще в Приднестровье, и очень удивился, когда его запретили печатать. В отличие от всех, вернувшихся из-за границы в Россию, он не радовался и не боготворил новую власть. Он приехал в Приднестровье и оказался одним из немногих в России известных людей, которые побывали там. Странно, правда, что приднестровские власти забыли дать ему за это медаль 'Защитник Приднестровья' — наверное, просто забыли. Всех ведь не упомнишь.
Я примерно понимал, какое государство Лимонову не нравится, и был с ним солидарен. Хотя, как и все, Лимонов ничего не говорил о том, к чему, собственно, стоит стремиться. Что есть благо. Все же эти стенания на тему того, что 'у нас была великая эпоха' меня радикально не устраивали. Я не считал ее великой. Я считал жутким позором для страны выкидывание сотен миллиардов нефтедолларов на вооружение и космос при раздетом, разутом, неустроенном народе. Я ненавидел коммунистов, потому что, по-моему, желание носить нормальные, удобные штаны из джинсовой ткани, иметь нормальную обувь и есть не только кашу — это не запредельные требования. Коммунисты сэкономили на копейках, пожалели для людей какой-то там колбасы. Это их мудачество, а не мировой заговор жидомасонов, привело к развалу страны. Если бы Генеральных Секретарей и членов Политбюро по достижении 45-летнего возраста под всенародные аплодисменты с почестями торжественно провожали в крематорий и скорбно укладывали урночку в дырочку в Кремлевской стене — Советский Союз жил бы вечно.
Я ненавидел совок за Олимпиаду-80, при которой для иностранцев устроили цирк с сигаретами Мальборо и Фантой, превратив Москву в потёмкинскую деревню в то время, когда моя бабушка волочила на своем горбу из глухой деревни в Брянск и Москву корзины со смородиной, а в деревенском магазине, кроме водки, спичек и черного хлеба ничего не было. За то, что при Хрущеве какие-то мрази решили 'соединить город с деревней', и запретили крестьянам держать корову. И мой дед спрятал корову в лесу, и оттуда носил молоко, тайком от соседей, потому что у них коров, под вселенский плач, высоко идейные коммунистические товарищи увели на убой. И мой дед, когда напивался, всегда грозил соседу, что 'скоро, скоро вас, коммунистов, будем мы вешать!'.
При Советской власти коммунистами в деревенской семье регулировалось всё — включая количество этажей в доме, число поросят. Решалась и судьба тёлок и телков — их надо было отдать забесплатно на мясокомбинат. У моих же бабки с дедкой было принято тёлок и телков забивать, мясо солить, а коммунистической комиссии демонстрировать прикопанные за баней молодые рожки, копыта и череп.
