окошко.
— Молодой человек, я вот тут у вас вчера купила кассету с Киркоровым. Так передайте пожалуйста Киркорову, что здесь не до конца песня на второй стороне, и одна песня пропущена. Пусть поменяет.
Я почти падаю на пол. Нагибаюсь. Вот, думаю, бедная российская богема. Лежит, значит, Филипп Киркоров со своей суженой, утро заглядывает в окошко первыми лучами, спать да спать еще, ан нет. Продирает Филипп глаза свои накрашенные, проглатывает кружку кофе, напяливает курточку такую синюю на жирненькое тельце, кроссовочки, сумку спортивную кидь на плечо, кассет туда коробок десять, и ну давай по палаткам мелкими перебежками — кассеты, значит, свои туда выставлять. Подходит и к моей, берите, говорит, мужики, поставьте на витрину, может купит кто…
Работа была нервная. Сменщиком моим был хохол с самым популярным на Украине именем Виталик. Хохол представлял собой, в отличие от рафинированных, припудренных москвичей, образец непробиваемости, живучести и крепкого здоровья. Он был КМС по боксу. Ничего его по жизни не беспокоило. По ночам он водил в ларёк соседских цветочниц — всевозможных Оль и Свет. Ломал нашу раскладушку, а утром, при пересчете, садился и плакал по поводу того, 'как она, подлая, могла' положить себе в карман французские духи с витрины, долларов за семьдесят. Или часы Касио. Однако, Виталика огорчало всё это крайне ненадолго. Работником он был абсолютно недисциплинированным. Привожу товар, часов в двенадцать, подхожу, бывало, к точке — ставни уже убраны, вовсю народ у витрин топчется, а на окошке вывеска висит — закрыто до 15 часов. И за стеклом, блин, лежит Виталик на раскладушке, волосатый такой, мужественный, в трусах семейных, и яйца свои украинские сонно чешет. Загляденье одно.
Из-за Виталика этого однажды чуть было не получил я проблемы. Одна из обиженных им Оль или Свет пожаловалась ментам, что Виталик наркотиками барыжит. Неправда, конечно, была это. Думаю, что может, он и покуривал иногда, но торговать вряд ли бы стал. Однажды попросил он меня выйти вместо него поработать. Ну и все было бы хорошо, только часов уже в девять вечера, когда стемнело и я вышел купить себе на ужин пару пирожков, подошли два странных типа с достаточно знакомыми рожами, одетые в обычные кожаные куртки. Стали задавать глупые вопросы по поводу начальства, а затем предложили сесть к ним в машину. Номера на ней были заляпаны. Я отказался, и начал удачно вырываться. Тут случайным образом, из соседней палатки вышла девушка, я выбросил ей ключ, и крикнул: 'беги за ментами', а сам потащил уродов на себе, к выходу из метро. Нападавшие имели, похоже, серьезную физподготовку, однако, и я времени на рабочем месте зря не терял — поднимал огнетушитель, регулярно отжимался и приседал в неумеренных количествах. Это, наверное, меня и спасло, поскольку в ларьке было товара тысяч на десять долларов, не меньше, и сбыть его в те годы можно было крайне быстро.
Тут неожиданно к этим двум присоединился третий, и, наблюдая за выбегающим из вестибюля метро ментом с дубинкой наперевес, я разрешил уродам повалить себя и защелкнуть наручники. В комнатке мента в метро уроды, оказавшиеся сотрудниками Московской муниципальной милиции, пришли в полное изумление, узнав, что я студент второго курса юрфака, а никакой не Виталик. Мне было объяснено, что они тут борются с наркотиками разными, поэтому рассказывать о происшедшем никому нельзя. Утром мы с моим начальником поехали в милицейское управление, где никаких следов проведенной спецоперации по поиску наркоманов обнаружено не было. Нам предложили, в случае повторения подобного, сразу звонить им. Однако, больше нападать на нас никто не решился. Хохол тут же собрал свои трусики и маечки, и уехал от греха подальше к себе на историческую родину.
Самым тяжелым в работе продавца ларька было тотальное отсутствие туалета. Поэтому приходилось проявлять смекалку. Горшком чаще всего служила коробка из-под видеокассет, а роль писсуара исполняла бутылка из-под Фанты, или упаковка из-под сока или молока. Поставщик видеокассет, толстый бывший хоккеист Игорь, регулярно по ошибке приносил мой, во время не убранный горшок, вместе с другими пустыми кассетными коробками, в своей большой спортивной сумке, к себе домой. А наутро грязно ругался матом, что, значит, говно за собой выбрасывать надо. А куда мне было его выбрасывать, если покупатели целый день идут? Еще он был очень жаден до напитков всяческих, и один раз по ошибке отхлебнул из моего писсуара. Решил, что это, как и написано, сок апельсиновый. Хотя, вообще, он был добрым дядькой. Очень любил хоккей, даже набил на пальцах мозоли от игровой приставки.
Уходя после смены домой, я обычно вскрывал большую банку какого-нибудь жутко дорогого импортного крема для лица, зачерпывал его ладошкой и тряпочкой заботливо втирал в обувь. Умывался с утра не менее чем шампунем Видал Сосун. Если понемногу выдавливать из тюбиков — никто и не заметит. От продавца должно пахнуть парфюмерией, даже если он вынужден работать в абсолютно скотских условиях.
Покупатели попадались разные. Примерно с регулярностью раз в два дня в окошечко влезали чьи-то синие обколотые руки, и протягивая справку об освобождении, умоляли:
— Земляк, я тока шо откинулся. Слышь, земляк, а поставь мне Миху Круга, а? Ну эту, про купола. Ну прошу тебя, земляк. Ну хочешь, на тебе десятку, а?
Я доставал самую популярную кассету тех лет, и из колонок на всю площадь Круг хрипел, что есть мочи, откуда-то из своей Твери:
Бывалый зэк тут же у ларька размазывал пьяные сопли по щекам с криками 'мама, мама, прости'. Эх, Расея. Тут всё так и было, наверное, и сто лет назад. И двести, думаю, то же.
С радикальным политическим прошлым больше меня ничего не связывало. Остался из партии один единственный друг Олег. Высокий широкоплечий русский красавец, с большими черными усами. Он когда- то, как и многие в патриотическом движении, вышел из «Памяти», воевал в Приднестровье. Познакомились мы с ним в день обыска в мастерской художника Животова. Олег, конечно же, был антисемитом до мозга и костей, но жен выбирал себе всегда по прямо противоположному принципу. Мы с Ирой однажды пригласили его в гости, и Ира в знак протеста против расовой дискриминации, и в память о первом своем муже, выпила тайком от нас залпом целую бутылку водки и немедленно, прямо у нас на глазах, наблевала в зале на свой красивый импортный диван, с обивкой из зеленого ворса. Это был её настоящий антифашистский бунт. Решительный и беспощадный. Я принес тазик, и она продолжала блевать, пока не потеряла сознание. Я неоднократно бывал в гостях у Олега. Жил он в центре Москвы с очень интеллигентной мамой. При моем появлении, а происходило это примерно раз в полгода, Олег совершал однообразные ритуальные действия.
Сначала он надевал ржавую немецкую каску времен войны, после чего, к ужасу и возмущению интеллигентной мамы, доставал откуда-то из-за шкафа запылённый портрет Адольфа Гитлера и торжественно водружал его на стену, взамен какого-то там уродского пейзажа. Затем демонстрировал мне свою 'библиотеку антисемита' — тут были все старые знакомые безумцы — от Климова до Форда. Следующим актом было торжественное распитие чая из раритетной посуды, прикупленной Олегом в комиссионке Белорусского города Гродно. На всех блюдцах и чашечках с тыльной стороны красовался орел со свастикой в лапах. Посуда была времен войны, и Олег ею очень дорожил. Как правило, в наиболее подходящий для торжественной минуты момент, мой необычный друг начинал декламировать кусок из русского перевода гимна Хорста Весселя — патриотической немецкой песни тридцатых годов:
Ещё Олегу принадлежит одна веская истина. Уж не знаю, как он до неё дошел, но при воспоминании о её сакральном смысле меня просто колбасит:
— ОНАНИЗМ ИССУШАЕТ МОЗГ.
