никогда не думал о слушателе и том, что этому 'моему слушателю' надобно слушать. Однако, все ж одна девушка, собиравшая мои магнитоальбомы, мне была знакома. Девушка по имени Бикуша.
С Бикушей я познакомился на михалычевской вписке, пока ещё Михалыч не возревновал меня насмерть к Доррисон, ошибочно считая, что я разбил его романтические планы на её счёт. Однажды вечером я заехал на флэт, и там сидела Бикуша и пела песни. Невысокая девушка с надрывом кричала что- то отчаянно-депрессивное, в стиле Янки Дягилевой. Разорвала руку, и пока пела, забрызгала кровью всю гитару. Распив ритуальную водку, довольно симпатичная, милая Бикуша читала всем письмо своего друга- революционера, взорвавшего чей-то памятник. Письмо было добрым и пламенным. Я было решил, что у них с революционером долгий роман, и не стал домогаться девушки, чей парень пострадал за убеждения. Однако, все оказалось немного иначе. Парень тут был ни при чем, а Бикушу смертельно отягощало её женское тело. Она с отличием закончила два факультета МГУ — кажется, философию и психологию. 'От большого ума' на первые заработанные деньги Бикуша провела несколько дорогостоящих серьезных хирургических операций на своем теле. Доктора отрезали ей грудь, из мышцы спины соорудили по суперсовременной технологии член, и Бикуша стала парнем. Спустя полгода в новом облике выглядела она примерно лет на 16. Худощавый обычный парень-подросток. Вот таким, наверное, и был традиционный потребитель моего скромного творчества. Скажем так, не очень таких людей много. Я отношусь к этому с пониманием, хотя до конца не врубаюсь, в чем, собственно, разница. У меня вот то же мутация — все органы внутри наоборот, и, кажется, ничего, можно дождаться прихода инопланетян и в этом теле, не обязательно что-то настолько радикально менять.
Летом мы посетили Оскольскую Лиру, на которой я добровольно отказался от лауреатства в пользу одной девушки из Москвы. Длинноволосую красавицу звали Александра Арбатская. Непомнящий подарил ей отчество «Волковна». У Арбатской были отличные вокальные данные и глубокие тексты, от которых меня самого безумно перло.
Я не люблю эти салонные титулы, там 'лучший бард из шестисот бардов' — вообще нельзя было к этому всему относиться серьезно — иначе можно было бы сойти с ума от собственной значимости. Больше я никогда не ездил на эту самую Лиру — слишком много там было всего этого, типа героического — 'как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!' — я терпеть этой слащавости не мог, не смотря на то, что Непомнящий провозглашал Лиру оплотом антибуржуазных, национал-патриотических и антимондиалистских сил. Кругом было много пьяных, бородатые барды в свитерах с гитарами сидели отдельно, маленькие клоны Летова и Непомнящего — отдельно. Все это никому не нужное мероприятие проходило на берегу Оскольского моря — километр по колено, с мёртвой рыбой, плавающей брюшками вверх, зараженной селитером. Еще во всей округе невозможно было купить самогон — на машине пришлось преодолеть почти сто километров, и куплен он был по цене водки. Вечером, во время выступления Непомнящего, по предложению Доррисон мы нацепили партийные повязки. Непомнящий пел про белорусские леса и кромешные пули, мы стояли линеечкой и салютовали, вскидывая руку со сжатым кулаком вверх. Человеки расступились, выглядело очень зрелищно. Как раз накануне, в обед, Доррисон побрила налысо Боксёра, в нескольких местах радикально порезав ему башку. Лысина сверкала в зареве прожекторов.
Сразу после выступления Сашки, нас, пятерых, уволокли менты, по поводу того, что именно мы прирезали за сценой какого-то там юношу, и если он умрет, то нас всех посадят. Я был в бешенстве. Утром парень вернулся из больницы, оказавшись нашим хорошим знакомым. Порезали его, как оказалось, гостеприимные местные жители. В этот же день мы отсюда уехали обратно, в Брянск.
Сначала случился августовский кризис, и я потерял работу. Затем я женился на Доррисон, чтобы развестись через три месяца. Предполагалось, что жить мы будем в Москве, и, наверное, на начальном этапе все это имело определенный смысл. Но так не вышло. В Брянске была моя группа — Боксёр с Мефодием, там кипела моя жизнь, а ей делать там было абсолютно нечего. Мы бродили по гнилым Брянским лесам в поисках подосиновиков, курили гандж и предавались пороку. Дома Доррисон добросовестно закатала литров десять аджики и два десятка литровых банок с маслятами, связала мне черный свитер. Теперь она целыми днями неподвижно лежала на диване и сходила с ума от депрессии. Совместная брачная жизнь оказалась невыносимой. Кое-как пересидев три недели, Доррисон сорвалась в Москву, собирать новый урожай галлюциногенных грибов. Я нашел ее в абсолютно сырой одежде, она, как оказалось, уже неделю безуспешно ползала по лесу, и набрала всего лишь половину требуемой дозы. Похоже, урожай собрали до неё. Это была страшная трагедия.
— Из-за тебя я не выехала вовремя, видишь, как тут мало — они уже кончились давно.
Угрызения совести меня не мучили. Вскоре, вернувшись в Брянск, грибы ею были благополучно съедены. Для этой цели из грибов был приготовлен специальный чай. Вначале был выпит чай, затем съедены сами корешки.
Чтобы так далеко отъезжала крыша, я еще никогда не видел. У меня в тот момент возникло странное ощущение, что эти грибы, на самом деле, ела не она, а я. Глядя на весь этот спонтанный амбец, я посадил её на пол на колени и надменно так спросил:
— Кто твой господин?
— Ты мой господин! — ответила, проваливаясь в небытие, Доррисон.
Я повторил эту процедуру раз тридцать, постепенно понимая, что весь мир куда-то проваливается между нами навсегда, что всё в этой жизни медленно подходит к концу. Я приподнял и повалил её на коричневый драный диван, упирающийся прямо мне в бок острыми пружинами, содрал с неё одежду, схватил сзади за волосы, и почти бездыханное тело забилось в неритмичной битве внутри двух, до предела обтянутых кожей, маленьких африканских барабанов. С юдинской картины своим бесчеловечным разорванным взглядом смотрел Распутин. Спустя несколько десятков секунд небо закрыло полчище пауков. Многоногие твари ползли по лицу, выпуская скользкие капельки сока. Они занимались сексом повсюду. Им нужно было принести плод, чтобы опередить закономерный процесс полной конечности Бытия. Пауки шептали, что, когда мы все умрём, именно им достанется весь этот мир, они окутают его своими тонкими нитями, и из него родится что-то большое, склизкое, с мохнатыми лапами.
