валяющегося пьяным на улице. Деда немцы вечно таскали к себе домой, чтоб он, не проспавшись, не вздумал возвращаться назад в комендатуру. Такой вот был у меня особенный дед.
Что касается первого мужа моей бабули, то, в отличие от моего деда, он более соответствовал образу советского солдата-освободителя. В начале войны он по заданию партии работал полицаем, и в бабулином доме разместил немецкий штаб, а потом вместе с наступающей Красной Армией пошел дальше на запад, и геройски погиб. Бабуля запомнила немцев тем, что они никого не стесняясь, всегда садились срать прямо на дворе. Ставили такие маленькие стульчики с дыркой, садились на них и срали, при этом читая газету или приговаривая, что им самим война не нравится — у них то же дети дома. Киндеры. Как рассказывала бабуля, немцы её, русскую, хоть в хлеву с коровой, но жить оставили. А всех евреев, живших в окрестностях и в самом райцентре Брянщины, Почепе, свезли к большому рву и из пулеметов расстреляли. Несколько тысяч человек. В Почепе до войны жило очень много евреев самых разных профессий. После войны, пятидесяти лет советской власти и демократических реформ там в основном остаются жить алкоголики и их несчастные русские жены. Несколько тысяч людей потравилось суррогатным алкоголем. Так что последствия войны и реформ для русской глубинки оказались примерно одинаковы, с той лишь разницей, что после войны там кое-как всё наладили, а сегодня это вряд ли возможно. Ни у кого из жителей райцентров нет ни светлого будущего, ни работы, ни детей, ни денег. Умирающие племена русских индейцев.
Дома у Михалыча я познакомился на свою голову с роковой барышней по имени Доррисон. В неизвестно какой уже по счету раз, в этом году Доррисон снова бросала университет, поэтому отвисала здесь. Её парень Макс оказался безучастным в её судьбе, из общаги её выпирали за неуплату. Доррисон одно время была девушкой Непомнящего, и однажды он спас ей жизнь, когда она повесилась в соседней комнате. Сашка вынул ее бездыханное, бледное и почти уже мертвое тело из петли и в воспитательных целях больно набил по лицу. Доррисон курила марихуану в бесчеловечных количествах и практически без перерывов в течение нескольких лет. Снабжал её ценным продуктом очень добрый парень из далёкой Тувы. Такой замечательной травы, как у тувинца, я не курил больше никогда в жизни. Непомнящий тем временем круто зазнакомился с девушкой Стасей из Украины. Стася с Доррисон, теперь как самые закадычные подруги, любили с батлом водки общаться о наболевшем, гуляя по дворикам ночной Москвы. К ним обязательно кто-то привязывался, и вечно они кого-нибудь сначала посылали, а затем били бутылкой по голове, приползая в квартиру на четвереньках с окровавленными лицами. Жертва, как правило, оставалась лежать в луже крови. В милицейских сводках подобные инциденты проходят под заголовком 'убийства, совершенные на бытовой почве'. Думаю, впрочем, что на самом-то деле всё совершалось именно исходя из глубоких идеологических разногласий. Стася с Доррисон были прирожденными нацболками и посещали все, абсолютно обязательные, требуемые для поддержания творческого образа, партийные собрания и митинги. Мы их ласково называли 'Валькирии революции'. Валькирии, как могли, старались образу соответствовать.
Доррисон теперь, ко всему прочему, партийное руководство доверило целое звено — человек тридцать партийцев, которых следовало прозванивать перед партмероприятиями. Данная тактика успеха в целом не имела. Люди, записавшиеся однажды, совершенно необязательно устремлялись в светлое будущее с широко расширенными зрачками. И после очередной подобной малочисленной акции Доррисон вернулась с сильно разбитым лицом. С порога она увлеченно начала рассказывать ужасную историю, как группа нацболов неожиданно попала в засаду. По не очень людной улице, при странном отсутствии ментов прямо наперерез нацболам выдвинулась группа каких-то воинствующих верующих, с иконами и хоругвями. Это были члены какой-то полурелигиозной политической общины. С криками: 'Смерть педерастам!' и 'Бей Эдичек!' религиозные фанаты церковными хоругвями и какими-то знамёнами начали дубасить оказавшихся в явном меньшинстве и решительно не готовых к битве нацболов. Враги оказались к странному стечению обстоятельств физически мощнее, здоровее и просто старше обычных неформалов и прочих панков. Те, кто выпил перед акцией, оказались посмелей, и драки не испугались, вступив в абсолютно бесперспективный и катастрофически неравный бой. В первом ряду, ясно дело, оказалась Доррисон. Избили её отнюдь нешуточно. Теперь Доррисон, негодуя, нервно расхаживала по михалычевской кухне:
— Суки православные! Это же надо, мрази. Люди, налейте мне водки немедленно, иначе я сдохну. Суки-бляди, ненавижу!
Один из квартирников мы играли у Сарая. Кажется, это было на метро Сокол. В это время дома у Сарая шел ремонт, и было очень романтично петь там песни. Сережа Сарай был одним из очень известных в узких кругах персонажей московского андеграунда. Он придумывал раз за разом самые изощренные способы ухода из жизни: резал себе вены вдоль и поперек, запихивал туда иголки. Все руки у Сарая были изрезаны. По словам тех, кто его знал, Сарай был человеком очень добрым и отзывчивым. Сделал евроремонт у себя дома, наверное, искал в этом какого-то обновления, изменения мира собственными руками. В конце концов, он решил пойти по пути упрощения, и на очередной Новый Год, пока родители накрывали праздничный стол, за 15 минут до первого удара Курантов Спасской Башни Кремля — вышел из подъезда собственного дома, недалеко от крыльца нашел первую попавшуюся березу, затянул потуже петлю и повесился.
В Брянске тем временем отделение НБП отчаянно крепло в боях с суровой реальностью тотального нежелания масс следовать в светлое будущее за Боксёром и мной. На 1 мая мы наметили шествие, однако, из числа заявленных тридцати нацболов пришли трое, поэтому ситуацию спасли приглашенные мной панки. Мы молча проследовали до центральной гинекологической клиники города, на ступеньках которой правящая в области КПРФ начала свой красный митинг в честь дня своей солидарности с трудящимися. Трудящиеся напряженно вслушивались в речи седых ораторов, мы же свалили вон, на зеленую травку — пить самогон с панками — надо было их отблагодарить за выраженную нам солидарность.
Двое из первых национал-большевиков Брянска уже давно отбыли на свою историческую родину — в солнечный Израиль. Это был Майк и была Шаги. Бывшие наркоманы, с леденящим душу стажем. А пока Майк приходил вечно ко мне в гости со стаканом марихуаны и уходил через несколько дней, когда она заканчивалась. На руке Майка красовалась нацбольская повязка, а на шее висела большая желтая звезда Давида с какими-то иероглифами. Майк глубоко разбирался в религиозных вопросах, прочел массу литературы по поводу иудаизма и христианства и никогда этим не хвастался. Дома у Майка был связной телефон, на который иногда звонил из Москвы Лимонов, и отдавал распоряжения 'немедленно усилить работу'. Мы всё глубже и глубже уходили прочь из этого мира, поэтому партийная работа проваливалась полностью. Я по нескольку недель пропадал в Москве, занимаясь делами отнюдь не политическими. У меня начинался новый роман, и это было тогда самым главным в моей жизни. А Шаги уехала в Израиль и теперь работает в полиции с трудными подростками, по специальности. Она в этом и вправду что-то соображает, особенно, по части употребления всевозможных наркотиков.
В один из приездов в Москву Непомнящий пригласил меня с собой на съезд Бабуринского РОСа, в котором сам символически состоял. Мы там были представлены, как почетные делегаты и деятели культуры. Выглядело действо очень забавно. Сам съезд проходил в гостиничном комплексе «Орленок». Между рядами, напротив делегатов, стояли столы с барским количеством вкуснейшей еды и дорогих алкогольных напитков. Делегаты, благодаря алкоголю, голосовали очень дружно, без лишних обсуждений. Наверное, и впрямь, обсуждать было нечего. Все примерно представляли, о чем идет речь, и доверяли своим лидерам. Однако, голосование качающихся делегатов выглядело сногсшибательным. На десерт мы с Непомнящим спели по песне, и после моего выступления откуда-то выкрикнули: 'Слава Коноплеву — защитнику Дома Советов!'. Все дружно захлопали, подняли бокалы и решительно выпили. Я был счастлив. После окончания работы съезда мы с Непомнящим прошли в один из гостиничных номеров и долго беседовали с русским националистом Николаем Павловым, вторым человеком в партии РОС. Павлову очень не нравился наш философ Дугин, который по его словам, 'шесть раз обрезался в разную веру'. По окончании долгой и плодотворной дискуссии мы с Непомнящим, с трудом перемещаясь в пространстве, доползаем до своего номера. Непомнящий — прирожденный проповедник. Сильно нарушенной алкоголем дикцией он завершает свои измышления относительно последней книжки Дугина, и, уже из последних сил прибавляет:
— А ты знаешь, Рома, что однажды в одной постели вместе оказались Мик Джаггер, Пол Маккартни и Дэвид Боуи? — резко роняя голову на подушку, теперь уже окончательно поверженный Морфеем энд Бахусом.
Сложно сказать, скольким человекам на земле нравилось мое музыкально-поэтическое творчество. Я
