— В этом есть своеобразная ирония, я думаю, что каждый рассматривал экосистему как что-то удивительное и вечное, а политическую систему как что-то скоротечное и произвольное. Ведь столетие зеленого дома, когда природа неистовствовала, существовали правительства с их бюрократами и идеологами. Они терпели все это с удивительным упорством. Были революции и вторжения, и прочие обычные рутинные вещи, но в конце концов карта выглядела значительно более привлекательно, чем в начале. Уровень двуокиси углерода в атмосфере нарастал, становилось жарче, но это продолжалось недолго — теперь мы можем сказать хладнокровно, хотя многие погибли тогда, те дни показали, что их жизнеспособность удивительна. Экосистема регенерировалась без нашего вмешательства, самостоятельно залечила нанесенные ей повреждения. Сейчас на Земле не найдешь заметных следов того, что было в двадцать первом столетии. У нас было триста пятьдесят лет, или около того, которые мы не смогли использовать для дальнейшего прогресса из-за происшедших на Земле событий. Как вы вероятно поймете, мы недалеко продвинулись по пути теоретических и практических исследований. Существует стереотип мышления, имейте в виду, который говорит, что Крах не принес существенных отличий какого-либо рода. Что мы всегда приближали конец прогресса, по крайней мере теоретически, просто потому, что всегда пытались убедить себя в том, в чем мы хотели быть убежденными, накладывая ограничения на человеческую чувствительность.
Нужно сказать, что есть еще одна точка зрения, о которой не мешало бы упомянуть. Существовал крохотный сегмент человеческой расы, у которого всегда хватало забот. Здесь, в космосе, вещи всегда выглядят несколько другими. Космонавты не были независимыми от Земли. Им всегда было чем ответить на те небольшие расходы, виновными в которых они были. Взамен они давали многое, главным образом, лучевую энергию, и люди на Земле всегда поддерживали их приоритет. Думаю, вы знаете больше, чем я представляю.
— И прогресс продолжается ступенчато, несмотря даже на выход в космос? — подвергла сомнению она.
— Это зависит от того, какой прогресс вы имеете в виду, — сказал я. Большей частью я сказал бы да. Ничего подобного Сулу не было ни сто лет назад, ни даже пятьдесят. Исследовательское хозяйство в космосе было чем-то действительно необычным, даже в те времена, когда я ходил в школу. Прогресс, которого здесь удалось достигнуть после столетий упорной работы был только физическим прогрессом. Мы строили вещи. Мы постепенно вытягивали человеческую сферу обитания. Новые станции, новые корабли. Все время, конечно, не останавливаясь для того, чтобы полюбоваться на новые миры, и мы стали немного циничнее за последние годы.
Она помолчала несколько минут, обдумывая услышанное. Я дал ей время подумать и молчал достаточно долго. Я жалел теперь, что не захватил свою выпивку с собой. В горле у меня пересохло.
— Так советский блок все еще существует, — сказала она. — И все еще остается «свободный» мир…
— Это несколько более сложно, чем то, что было раньше, — сказал я.
— Это всегда было сложно.
— Между этими системами действительно не осталось антагонизма, сказал я. — Помимо того, что у них разные законы, касающиеся частной собственности и они не прекращают нападок друг на друга по философским проблемам в связи с интересами их собственной социальной солидарности. По крайней мере, Советы-в-космосе делают поразительные успехи даже по сравнению с нами-в-космосе. Есть и другое измерение «нас» и «их». Существуем «мы»… и существует кто-то на дне большого хорошо.
— Хорошо?
— Гравитационного хорошо. Земля — это большое хорошо. Марс маленькое.
— Да, — сказала она, — конечно. И кто же этот самый неизвестный, кто заинтересован в поддержании секретности? Он из нас… или он из
— Не знаю.
— Или осторожничаете?
— Кассы взаимопомощи не существует. Я попытаюсь сжиться с этим. Сложилась школа мышления, которая основана на том принципе, что послекраховая цивилизация мудрее, чем докраховая, потому, что она не ждет от вещей совершенства. Мы все допускаем — так гласит этот образ мышления что живет в несовершенном мире, и он всегда будет несовершенным. Идеализм и гедонизм, считает она, заметно изменились с момента их расцвета.
— Вы придерживаетесь высказываний, — сказала она, — но вы не верите ей?
— Откуда мне знать, что было в прежние времена? Скажите-ка мне?
— Я попробую, — заверила она меня, — если только смогу найти отклонение.
— Вы особенно не нужны мне, чтобы рассказывать обо всем этом, сказал я. — Существуют разнообразные исторические записи в хронологическом порядке. Вы можете нарваться на встречный удар, пытаясь разобраться во всем этом месиве.
— Могу, — сказала она. — Но записи не обязательно вобрали в себя вещи в соответствии с тем, что пытливый ум хочет и нуждается знать. И записи, кроме того, не в состоянии делать предположений.
— А я тоже не делаю, — сказал я.
— Вы доверяете Джесону Хармаллу? — выстрелила она в меня.
— Никто не в праве спрашивать меня об этом, — воспротивился я.
— Следует ли вам доверять ему?
— Я не доверяю никому, — ответил я. — За исключением своей матери. И может быть Зено. Но он выглядит как кусочек подделки под меня, если это можно так назвать. Зачем?
— Доктор Каретта, — сказала она мягко. — Я провела в полете триста пятьдесят лет, преодолев огромную пустыню пустого космоса. Я постарела на десять лет, живя в короткие промежутки из десяти- пятнадцати недель. Все это я делала потому, что страстно верила в то, для чего была направлена «Ариадна»… У меня здесь сложилось впечатление, что никого здесь в действительности не беспокоит, для чего посылали «Ариадну» и что препятствует мне донести всю информацию людям. Я хочу, чтобы миссия «Ариадны» была полностью завершена. Джесон Хармалл не остановит меня. Я обращаюсь к вам за помощью… вы должны помочь мне сделать Наксос безопасным для колонизации.
— Хармалл не хочет останавливать вас, — попытался я слабо возразить ей.
— Не знаю, чего добивается Хармалл, — настаивала она. — Но я не собираюсь чего-либо допускать.
Я заколебался, прежде чем спросить, но в конце концов вынужден был:
— Как вы думаете, что погубило ваш экипаж?
— Если бы я это знала, — сказала она, — мы бы не нуждались в вас, не так ли?
— Предположительно, — озабоченно продолжал я, — что бы это ни было, это не могло произойти мгновенно. Считаете ли вы, что это сделает Наксос навечно необитаемым для людей?
— Если это действительно было делом случая, — ровно произнесла она, тогда «Ариадна» не выполнила свою миссию. У нас уже было три с половиной столетия. Было бы неудобно потерять еще три или два.
Она пожелала мне доброй ночи, но я чувствовал, что у нее еще достаточно вопросов, чтобы еще раз обратиться с ними. Она храбрая леди, решил я, но только немного странная. Возможно у нее есть право быть такой.
Когда женщине перевалило за четыре сотни, у нее есть право беспокоиться о своем возрасте.
Путешествие в гиперпространстве, не привлекательное для описания, было некомфортабельным и нудным. Первые полтора дня я болел. Частично из-за нулевой силы тяжести, но главным образом из-за рывков, хотя они и защищали меня от физических эффектов невесомости. Путешествие не было рассчитано на длительный срок, но в гиперпространстве вы никогда не можете быть уверены каким длинным оно будет, и предстоит ли ему посадка на новый мир с ослабевшими мышцами!
Невесомость наполняет меня необыкновенно сильным чувством усталости, если мне приходится оставаться при ней слишком долго. Мне нравится плавать и чувствовать, что ничто не беспокоит, но я считаю, что
