нужна помощь. Кто-нибудь сможет спуститься на парашюте сквозь лиственный покров?
— Это возможно. — Казалось, он подумал, что нам все-таки не доставят такой радости.
— Проявите настойчивость, — продолжал я. — Скажите, что это вопрос жизни и смерти.
— Я попытаюсь, — сказал Макс.
Люди на базе, казалось, вообще придерживались мнения, что не могут ничего для нас сделать. Они охотно сбросили бы припасы, но не врача. Кроме того, у них нет никого, кто разбирался бы в болезнях анакаона, и им неизвестен ни один такой человек. Да, конечно, они осведомятся у анакаона, но не стоит возлагать на это большие надежды. Они думают, что анакаона не лечат болезней. Они выжидают, пока пациент выздоравливает или умирает. Макс подтвердил, что это соответствует тому, что слышал и он. Линда тоже. Разумеется, и анакаона могут заболеть. Заболеть может каждый. Но не каждый нервничает настолько, что пытается лечить больного. Некоторые люди принимают все так, как оно есть, и оставляют все так, как оно есть. Видимо, такой и была позиция анакаона.
— Проклятье, — сказал я с чувством. Мы все сидели и ждали наступления ночи.
Майкл весь вечер играл на своей флейте Пана. Мы с Линдой составляли ему общество в одной палатке, а Мерседу уговорили лечь и отдохнуть в другой палатке. Эва следила, не проявятся ли у нее симптомы ухудшения. Я полагаю, что Макс находился в третьей палатке.
На ногах Майкла ниже колен мы обнаружили несколько ран от укусов. Очевидно, он привык уделять лесным тварям немного от своей плоти, пока находился здесь. Может быть, он даже не замечал, когда его кусали. Мы промыли раны и наложили ему вокруг икр повязки, но у нас было чувство, что все это бесполезно. Применить антисептики или средства для уничтожения насекомых мы не решились, так не представляли, какое они могут оказать действие на его метаболизм. Мы ждали и слушали его музыку.
Он играл жалобную и строго темперированную мелодию. Его безсуставчатые пальцы летали над трубкой флейты и конструировали каденции, которые он повторял во всех комбинациях и до мельчайших подробностей. Мне эта музыка показалась какой-то чисто математической. В ней не было очарования, необходимого, чтобы эстетически чему-то соответствовать. Но я не любитель музыки, и вполне возможно, что знаток назвал бы эту музыку блестящей.
Мне она просто не нравилась.
Однажды, когда Майкл сделал паузу, я спросил его, как он себя чувствует, но он не смог мне этого сказать.
— Вы ничего не сможете сделать, — заверил он. — Только ждать.
— Вы не хотели бы, чтобы Мерседа была рядом? — спросила Линда.
— Лучше не надо, — ответил он. — Может, она еще не заразилась. — Его пальцы начали ощупывать флейту, и я заметил, что он уже снова был весь в своей музыке.
— Вы играете мелодии, что у вас в памяти, или изобретаете их прямо в процессе игры? — поинтересовался я.
Он выдул несколько пробных звуков.
— Такие мелодии я придумываю. Но другие нужно играть по памяти.
— А например, музыку, что вы играете для пауков?
Он слабо покачал головой. — Не обязательно. Но ее нужно играть по правилам. Она должна быть нужным образом сложена.
Он не захотел продолжать разговор и заиграл снова, но тихо и рассеянно, не слишком тщательно соблюдая музыкальный ритм, как я замечал это раньше. Он использовал весь диапазон звуков своего инструмента. Мы с Линдой молча слушали.
Позже, когда он отложил флейту, я спросил его: — Вы можете говорить?
— О чем вы хотели со мной поговорить?
— Об индрис.
Ему, казалось, эта тема не понравилась.
— Фальшивые боги, — сказал он усталым голосом. — Но они были великим народом.
— Они ваши предки?
— Да.
— Чем же они отличались от вас?
— Многим.
— Эта девочка, о которой вы сказали, что она, возможно, индрис, или о которой ходит слух, что она индрис. Я видел ее, и для меня она выглядела совсем как анакаонская девочка. По чему я мог бы узнать, что она индрис?
— Вы бы этого не узнали, — уверенно сказал он, сделав слегка ударение на слове «вы».
— Но анакаона это заметил бы?
— Да.
— Как?
— По отличиям в образе мышления, в языке.
— В вашем языке?
— Да.
— Тогда различия в образе мышления выражаются только в вашем языке?
— Таким образом используется наш язык.
— И это причина того, что вы никогда не лжете?
Он слабо улыбнулся. — Английский язык используется иначе. Мы никогда не лжем. Но иногда лжет язык. Причина в том способе, каким в языке выражаются вещи.
Линда схватила меня за руку. — Не могли бы вы оставить его в покое? От этих разговоров никому лучше не станет.
— Мне лучше от этого, — сказал я. — Я начинаю видеть, почему мы не можем ни понять, ни использовать анакаонский язык. Я начинаю понимать, почему на Нью Александрии анакаонское дитя, родители которого говорят по-английски, вынуждено расти одно со своим собственным анакаонским языком.
— Но вы же не думаете всерьез, что девочка может быть индрис? спросила она недоверчиво.
— Может быть, она и есть индрис.
— Но ведь индрис — это только легенда, — запротестовала она.
— Майкл. — Я снова попытался пробудить его внимание. Глаза его были закрыты, но он не спал. Он открыл глаза и с каким-то упреком посмотрел на меня — так мне, во всяком случае, показалось.
— Еще один вопрос. Были ли у индрис космические корабли? Путешествовали ли они среди звезд?
— Да, — ответил он.
— Но это же неправда! — выдохнула Линда Петросян.
— Анакаона не лгут, — напомнил я.
— Он не лжет. Он сам в это верит. Но это только легенда и ничего больше. Это вопрос веры, а не историческая правда.
— И все же он называет их фальшивыми богами, — упрекнул я ее. — С верой такого не было бы.
— Подумайте о том, как он говорил, что язык может лгать. — Линда сделала последнюю отчаянную попытку снова оправдать свое мнение. — Эта нелепость, должно быть, возникла от недостатков перевода. Мы неверно понимаем то, что он говорит.
— Я это понимаю.
— Мы нашли бы следы, — упорствовала она. — Не можете же вы всерьез верить в то, что путешествовавший в космосе народ приземлился на этой планете, колонизировал ее, а потом его дети дегенерировали, а все следы цивилизации были стерты.
— Это зависит от того, — размышлял я, — когда это произошло. Когда они приземлились здесь? Куда они исчезли? Могли пройти миллионы лет. Мы всегда полагали, что первой расой, вышедшей в космос, были галацеллане. Потом мы. Затем кормонсы. И все в течение немногих тысяч лет. Ни одна более древняя раса не делала попыток колонизации. Все удовлетворялись тем, что оставались дома — как и сегодня девяносто девять человек из ста. Но не было никаких причин, почему бы не быть сотням или тысячам других межзвездных культур.
