попривыкли — как приходит очередной приказ. И снова нужно паковать вещи и трястись в плацкартном вагоне, бороздя просторы необъятного Советского Союза. И снова — другая казенная квартира, другая школа, новые знакомства. Из Прибалтики их перебрасывали на Кавказ, из жаркого Узбекистана — на Север, чуть не за Полярный круг, из больших городов — в далекие поселки. Каждое «великое переселение народов» давалось девочке с большим трудом, ведь нужно было не только приспосабливаться к принципиально новым обстоятельствам жизни, но и все время помнить, что это тоже ненадолго. А значит, нельзя ни к чему привыкать и привязываться. Ни к месту, ни к климату, ни к вещам, ни к людям.
Однако роптать Норе и в голову не приходило. Благодаря отцовскому воспитанию понятие долга перед Родиной и обязательств перед семьей были для нее священны.
— Я не могу пойти сегодня гулять, — на полном серьезе объясняла она новоиспеченным подружкам. — Мне нужно погладить белье, скатерть и занавески. Это мой долг перед семьей.
Девчонки недоуменно переглядывались и пожимали плечами. Второй раз Нору уже никто не приглашал.
Каждый раз на новом месте повторялось одно и то же. С Норой знакомились и были не прочь принять ее в компанию, но она отказывалась, ссылаясь на занятость. Над ее ответами, похожими на цитату из газетной передовицы, посмеивались, сначала беззлобно, потом все более едко. Затем начинали ее сторониться и в конце концов считали кем-то вроде местной юродивой. Девочка, а затем и девушка, обижалась, злилась и давала себе слово, что в следующий раз все будет иначе, но, приезжая на новое место, снова твердила, как заколдованная, все ту же фразу: «Это мой долг перед семьей».
Дело, конечно, было не столько в долге, сколько в страхе. Отец не прощал ни малейшего непослушания. Стоило им с мамой хоть чем-то рассердить его, как он тут же выходил из себя. Руки он распускал редко, но даже молчать умел так, что маленькое пространство их очередной казенной квартирки наполнялось столь жутким холодом, что впору было в петлю лезть.
Чуть ли не с младенчества Нора знала, что «должна и обязана», но ей в голову не приходило, что она может иметь какие-то права. Даже самые элементарные. Скажи ей кто-то, что она может с чистой совестью ходить по этой земле, дышать, чувствовать, радоваться, Нора бы не поверила. Отец «воспитывал ее настоящим советским человеком». И прежде всего заставил всегда помнить: дочь обходится ему, защитнику народа, в тугую копеечку. А раз сама она ничего не зарабатывает, только ест, то никак не может рассчитывать на несанкционированные обновки и тем более на карманные расходы. Пусть радуется, что получает кусок хлеба, и не забывает о благодарности. И отрабатывает, отрабатывает этот пресловутый долг перед семьей…
Только став взрослой, Нора поняла, что отец не был ни жадным, ни жестоким, как ей тогда казалось. Просто ограниченный, до тошноты правильный и по сути своей до предела несчастный человек. Какими, если вдуматься, было подавляющее большинство их тогдашних соотечественников, винтиков машины и строителей коммунизма. И еще она поняла, что отец ее любил. Но к тому времени папы уже давно не было на свете.
Впрочем, с матерью тоже было непросто. Каким та была медработником, хорошим или плохим, Нора так и не узнала. Но родителем она точно оказалась неважным, а уж хозяйкой — и вовсе хуже некуда. Все вечера и выходные мама Элеоноры проводила за домашними хлопотами, обустраиваясь на новом месте и пытаясь поддержать их скудный быт. Но результаты выходили неважными, а чаще и вовсе плачевными. Обеды, которые готовила мама, получались невкусными, и никто их не ел — отец предпочитал питаться на службе, а Нора в школьном буфете. Мама вязала дочери одинаковые неудобные свитера и рейтузы, которые та старалась не надевать даже зимой. Даже после стирки вся одежда выглядела несвежей. И гладить мама тоже не умела, так что отцу постоянно приходилось отправляться на службу в мятой рубашке.
Когда дочь подросла и, устав от вечной бытовой неустроенности, взяла хозяйство в свои руки и сняла с ее плеч львиную долю домашних забот, мама все равно продолжала каждый день ходить по старому кругу — несъедобная еда, ненужные свитера, мятые рубашки…
Еще мать Элеоноры читала, буквально запоем и почти без разбору, все подряд. Немногочисленные книги из семейной библиотеки, старые журналы, оставшиеся от предыдущих квартирантов, и даже Элеонорины учебники. Приехав на новое место, она всегда первым делом обходила соседей и спрашивала, у кого что есть почитать. А потом долгими вечерами рассказывала дочери странные и жутковатые истории-фантазии, где всегда фигурировали они обе, но почему-то никогда не было отца. Так же, как не было там и гарнизонов, маленьких провинциальных городков, загаженных дворов, облупившихся домиков и убогой мебели. Зато имелись дворцы и замки, добрые волшебники и коварные колдуны, доблестные рыцари и нежные принцессы.
Главу семьи она боялась не меньше дочери.
«Мамочка, давай уйдем от папы! — заплакала как-то маленькая Нора. — Прошу тебя, переедем в другой город, туда, где он нас не найдет. Я вырасту и пойду работать, только соглашайся, мама!»
Но мама ничего не ответила, только долго гладила дочку по голове, перебирала светлые волосы.
Она даже не спросила, почему Элеонора плачет, почему так стремится уехать от родного отца.
Она никогда не интересовалась, почему у дочери нет подружек и хорошо ли ей в новой школе, нравится ли ей новый город и дом, куда они переехали. Наверное, мама просто не хотела ничего знать. И ничего менять. В самом деле, куда ей было деваться? Она сбегала в свои воспоминания и мечты, похоже, собиралась прожить так оставшуюся жизнь.
Нора всегда внимательно и терпеливо слушала мамины истории, ей было жаль ее до слез. А еще было страшно смотреть в совершенно пустые, устремленные куда-то в глубь себя, огромные темные глаза. В такие моменты ей казалось: мама где-то очень далеко. Ее не дозовешься. Даже если кричать, требовать, звать. Даже если плакать.
«Мамочка, вернись. Господи, сделай так, чтобы она вернулась и не сошла с ума!» — молилась маленькая девочка, не верящая в бога.
А мама, должно быть, с большим удовольствием переселилась бы в выдуманный мир, но почему-то это не получалось. Она возвращалась — ее глаза светлели, она улыбалась, целовала Нору и желала ей спокойной ночи. Девочка облегченно вздыхала и засыпала почти счастливая.
Когда Нора немного подросла, истории изменились. Мать забывалась, и перед дочерью разворачивалась длинная путаная сага. Когда-то давно, еще до войны, необыкновенно красивая девушка была влюблена в талантливого юношу. Тот посвящал ей стихи, однажды даже целую поэму. Но вмешалась злая разлучница, женила на себе пылкого поэта, у них родилась дочка. А потом грянула война, поэт ушел на фронт и уже не вернулся. И ничего от него не осталось, кроме тех строчек. А девушка долго страдала, но потом вышла замуж за военного. Человека грубоватого, но неплохого. И тоже родила дочку. И зажила как все. Не счастливо, но терпимо.
— Запомни, Норочка, в этом наше спасение. Чтобы все было как у всех. Так жить легче.
Элеонора понимала, что эта история не выдумка, а далекое прошлое матери. Ей было интересно, но она никогда не выспрашивала подробностей. Запомнила только, что талантливого юношу звали Павел.
Вещи в семье были только самые необходимые. Да и какой смысл был обзаводиться, например, мебелью? Таскать с собой из гарнизона в гарнизон хлопотно, а в новом доме все равно как-нибудь устроимся. Единственной громоздкой вещью, которую они повсюду возили с собой, было старенькое пианино. Иногда отец начинал возмущаться, но мама, обычно всегда и во всем уступавшая ему, неожиданно проявляла в этом вопросе железную твердость. И в результате пианино каждый раз ехало вместе с ними. Нору это удивляло, поскольку этот странный предмет казался ей совершенно бесполезным. Инструмент был старый, потрепанный и наверняка сломанный. Мама никогда на нем не играла и не пыталась научить дочь. Но постоянно просила:
— Ты уж его сохрани! Возможно, когда-нибудь на нем будет играть моя внучка.
Именно под крышкой полурассохшегося пианино Нора, уже после маминой смерти, обнаружила три письма и пожелтевший листок со стихами. Все было датировано сороковыми годами и подписано: «Павел». Видимо, мамин роман и впрямь оказался совсем коротким… Элеонора оценила выдумку матери — старое пианино, несомненно, было хорошим тайником, отцу никогда не пришло бы в голову лезть под крышку.
Мамины слова про внучку оказались пророческими. Маленькая Таня прямо влюбилась в это видавшее виды пианино. Она вообще уродилась в бабушку: и внешне, и по характеру. Такая же непрактичная мечтательница.
