– Хорошо, – повторяет Гарик. – Человек без оружия – ничто. Я тоже хочу купить что-нибудь. Чтобы защищаться от них… – Он неопределенно вертит головой. – Но у меня нет денег. Одолжи мне по- товарищески… Я отдам, честное слово… – Он вдруг хватает меня за локоть так же, как час назад его мать.
Я осторожно беру его за плечи, острыми костяшками пробуравившие мои ладони.
– Гарик, скажи правду: ты принимаешь наркотики?
Его взгляд вмиг становится диким. Гарик отшатывается, вырываясь, вопит, брызгая слюной:
– Не твое дело! Пошел в задницу! Ты такой же, как все. Как моя мать! Тоже пришел упечь меня в психушку! Убирайся, или я тебе башку раскрою!
Я не успеваю глазом моргнуть, как он хватает топор, начинает размахивать им перед моим носом. Признаться, мне стало здорово не по себе. Что происходит сейчас в его одурманенном мозгу? И еще в моей голове проносится, как глупо, пройдя войну, погибнуть от руки спятившего фронтового товарища.
– Гарик, – говорю я как можно спокойнее. – Прекрати. Это же я, Славка Костылев, помнишь? Я – свой. Мы же в одной упряжке. Мы вместе. Я никому не позволю тебя обидеть… Мы тут с ребятами встречались. С Кириллом, Огурцом. Жаль, что тебя не было. Но мы опять соберемся, пригласим девочек, устроим потрясающую тусовку…
По мере того как я плету свою речь, его лицо становится мягким, дряблым, руки безжизненно повисают, топор глухо шлепается к ногам.
– Прости, – шепчет он, – я помню, ты друг. друг…
Он медленно оседает на пол и, привалившись спиной к дверному косяку, закрывает лицо ладонями и трясется в беззвучных рыданиях.
– Я не могу так больше, не могу… Не могу есть. Когда я смотрю в тарелку, то вижу, как в ней копошатся черви… Жирные, склизкие, окровавленные… Я чувствую, как они проникают в меня… – Он задергался, точно пытаясь смахнуть нечто видимое лишь ему одному. – Я слышу канонаду, разрывы, стоны, хрипы! Я слышу войну! Слышу всегда! Она звучит в моей голове! – Он вдруг с силой ударился лбом о стену. Раз, другой. – Я включаю музыку. Плевать какую, лишь бы заглушить эти звуки! И эту боль, ужасную боль… Черви, они пожирают меня, мои внутренности, как сожрали Сайда… Мы все, все – ходячие мертвецы… Как те, что приходят за мной. Но я прогоняю их, я их прогоняю… Я куплю автомат и снова их убью… – Сорвавшийся было крик снова перешел в шепот. Гарик прикусывает губу, и по подбородку тоненькой струйкой течет кровь, смешиваясь со слезами.
Я шарю по карманам, нахожу полтинник, сую ему в руку:
– У меня больше нет.
– Спасибо. – Он шумно сморкается в край грязной майки. – Я ведь пытался завязать однажды. Даже в больницу лег. А там еще хуже… Таблетками пичкают – никакого с них толка, только в сон клонит. А снится все то же самое… Вокруг одни чокнутые. Старик какой-то ходит кругами, бормочет под нос: «Не убивайте меня, не убивайте…» Пидор один попытался ночью в койку мою залезть. Ну, я ему рожу расквасил… И смылся. В платную пошел. По телерекламе. Там все чистенько, культурно. Обращаются: «Господин, чего изволите»… – Он отирает мокрые виски. – Четыре тысячи долларов стоит. Я сказал, где был и что мне нужна помощь. Только денег таких нет… И знаешь, что мне ответили? «Мы же вас туда не посылали». Так- то… Дешевле уколоться и забыться… Помнишь, как в песне?
– Значит, нужно сходить куда-нибудь еще, – трясу я его за руку. – Ты же не один, черт возьми. Вместе мы найдем выход.
– Ну нет, хватит. – Он усмехается криво и вполне осмысленно. – Мне не надо повторять дважды. Увидишься с ребятами – передавай привет. Мол, жив-здоров, все в порядке… и не говори им… Ладно?
Я молчу, и он принимает мой беззвучный протест за согласие.
– Сам-то как?
– Более-менее.
– Ну, ступай.
Он отворачивается. Должно быть, не хочет, чтобы я запомнил его таким. Я пытаюсь сказать что- нибудь, но, как всегда, не могу найти подходящих слов. Потому я коротко хлопаю товарища по плечу и выхожу прочь, сгибаясь под невыносимым грузом тягостного бессилия. За моей спиной отчаянно лязгают засовы. И, уже оказавшись на улице, слышу надсадный музыкальный вопль, от которого испуганно вздрагивают редкие обнаженные деревья.
25
Звонит телефон. Громкий, визгливый, назойливый, как женская брань.
– Слава, тебя! – кричит мама.
Я медлю. Я боюсь услышать голос измученной женщины, помочь которой я не в силах…
И чуть не падаю со стула, когда сквозняк из телефонных дырок доносит до моего уха тихий голос Дениса.
– Откуда ты, черт возьми?!
– Уже из дома. У меня ведь даже не было времени, чтобы сказать тебе…
– Хватит попусту трепаться, чертов сын! Когда приглашаешь в гости?
– В любое время, как сможешь. Мы все: Любаша, моя жена, и дочка, Машка, будем ждать тебя, брат…
Я вешаю трубку, смыкаю веки и чувствую, как мои губы непроизвольно складываются в горькую улыбку, а сердце наполняется тихим ликованием. Хоть что-то не было напрасным…
Срок нашего призыва подходил к концу, когда стали присылать новеньких. Испуганных, чистеньких, необстрелянных. Они жались друг к дружке, как цыплята, вздрагивая от грохота орудий. От их новеньких камуфляжей еще пахло мылом и лосьоном после бритья. Нам они казались мальчишками. Странно подумать, что мы старше всего на каких-нибудь полгода-год… Они и пить-то по-настоящему научиться не успели. После лишнего глотка сорокаградусной их неудержимо тянуло на подвиги, и тот, кто минуту назад до обморока страшился отойти за палатку по великой солдатской нужде, уже был готов брать в плен Басаева, Хаттаба с Бен Ладеном, вместе взятых. Мы смотрели в их распахнутые, доверчивые, растерянно блестящие глаза, и нам казалось, что видели, как в зеркале жизни, собственное, полугодичной давности, отражение.
Мы учили их тому, что не преподают ни в школе, ни даже в армии, – науке выживания: как определить щелчок снайперской винтовки, как установить растяжку, как укрыться от пуль по обочинам ровной дороги, как окопаться ложкой или консервной банкой, как с гранатами наперевес врываться в укрытие противника… Старались, как могли, прикрыть на «передке», пока они еще не понюхали пороха. Но многим это все равно не помогло: однажды из особо горячей схватки не вернулось больше половины.
– Золотое правило войны: никогда не ссорьтесь со своими. Иначе всем нам конец. – Это уже говорил я. Кирилл недавно отбыл в Москву – истек срок его «командировочки». Война для него закончилась.
На смену коварному летнему солнцу пришли унылые, бесконечные холодные дожди. Легко раненная в моем первом бою нога натерлась, болела с каждым днем все сильнее, а вскоре начала гноиться. Я обрабатывал ее спиртом, перевязывал. Но щиколотка все равно распухла, чертова нога с трудом влезала в ботинок, а каждый шаг отдавал саднящей болью.
– С головой не дружишь? – возмущался Денис. – Гангрену схлопочешь, без ноги останешься. Иди к врачу.
Я и вправду пошел, но подозрительный док в очках в золоченой оправе, видимо углядев во мне потенциального дезертира, с садистской ухмылкой прочистил рану, да так, что я едва сдерживался, чтобы не взвыть от боли, дав себе клятву больше никогда не подходить к санпалат-ке ближе чем на расстояние выстрела «Града». Напоследок добрый доктор Франкенштейн засандалил пару уколов и сказал: «Свободен».
А вскоре война закончилась и для нашего комбата Василия. Но не так, как для Кирилла: в только что
