– Нет, я лучше воды выпью: очень пить хочется.
– Я думаю, пока хорошо будет дачу нанять, как на это смотришь? Надо уже в ближайшие дни поехать…
Ефремов помолчал немного.
– Дачу? Правильно! Начнем с этого… Да, я хотел спросить: ты получаешь эти… ну, деньги, в общем, за девочку?
– Нет, я отказалась. Мне хватает своих.
– Вот правильно: ну его совсем…
В это время раздался звонок, потом второй.
– Это к тебе, кажется? – спросил Ефремов.
– Да, да, это наши гости, – сказала Екатерина Георгиевна и подошла к двери.
Ефремов закрыл свой чемодан и задвинул его в угол. В комнату вошли две женщины и мужчина.
– Знакомьтесь, товарищи, – сказала Екатерина Георгиевна и покраснела.
Одна из вошедших, высокая, краснолицая женщина, внимательно посмотрела Ефремову в глаза, потом осмотрела его всего и рассмеялась.
«Эта знает», – подумал Ефремов.
Другая – помоложе и покрасивей, – видно, ничего не знала, ничего не знал и губастый, большеголовый человек с черными, выпуклыми глазами.
– Знакомиться? Что ж, можно познакомиться! Я хирург, вот эта, знаменитая Люба, – уролог, а Розенталь Костя, – психиатр, – сказала высокая.
– Ты словно анкету заполнила. Сними шляпу, или ты нарочно: покрасоваться? – улыбнулась Екатерина Георгиевна.
– Дура! – сказала Клавдия Васильевна и смутилась.
– Вот я первый раз в жизни встречаюсь с врачами, – сказал Ефремов.
– Счастливый человек! – усмехнулся Розенталь.
– То есть я имел это счастье в госпитале и больнице, но так вот, в домашних условиях…
– Да, да, – сказал Розенталь, – это вредный пережиток феодальных цехов: врачи с врачами, маляры с малярами. Правда, ведь очень редко встречаются люди разных профессий, – скажем: архитекторы и ткачи.
Ефремов сразу заметил, что Розенталь все время смотрит на Екатерину Георгиевну, сел рядом с ней, говоря, обращался только к ней, и ему захотелось рассказать, что он здесь хозяин, муж, и его начало беспокоить, зачем эту очевидную вещь надо скрывать от девочки и гостей.
Его сердил темноглазый психиатр, и, когда тот заговорил о высоких материях, Ефремов, не слушая, о чем говорил Розенталь, подумал: «Старайся, старайся! Ничего все равно не получится».
Жена посмотрела на него и нахмурилась – он сидел, заложив руки в карманы, расставив ноги, и самодовольно усмехался. Но незаметно Ефремов начал прислушиваться к разговору. Розенталь рассказывал, что изучение Достоевского может служить хорошим пособием для психиатров; привел случай в клинике, когда роман великого писателя помог ему разобраться в душевном состоянии больного и правильно поставить сложный диагноз. Потом он заговорил о том, что различные искусства в высших своих созданиях сливаются, что Толстого можно перечитывать десятки раз, так же как можно каждый день слушать Бетховена, потому что «Война и мир» это не только проза, но и музыка, – критики должны находить единство в основных художественных принципах и композиции романов и музыки.
– А чеховских рассказов – с шопеновскими ноктюрнами, верно? – вставила Екатерина Георгиевна.
– Неверно! Совершенно неверно! – сказал Розенталь, глядя на нее выпученными глазами. – Вот я предвижу, что как физика и химия, раньше резко различные, слились теперь на фундаменте атомистики и электронной теории и выводят свои основные положения из общих законов, так литература и музыка, архитектура и музыка и, наконец, даже математика и музыка – все эти различные проявления разума и духа человеческого в процессе развития должны обнаружить черты единства, идти к слиянию.
– Ну да! А при чем здесь математика? – спросил Ефремов и начал возражать. Его ошарашил человек, говоривший о вещах, в которых, видимо, слабо разбирался, и ему захотелось уличить доктора в спекуляции и сказать ему: «Вы вульгарный идеалист».
– Да и математика, – сказал Розенталь и начал говорить об эстетических элементах в анализе бесконечно малых, о музыкальности в решении одного дифференциального уравнения, обнаруживая немалые знания в интегрировании. Потом он рассказал о своих пациентах-математиках, страстных любителях музыки, и о том, что это не случайно, а внутренне обусловлено.
«Да, крыть нечем», – сознался Ефремов, не ожидавший, что доктор знаком с математикой.
– Да, а вот отчего начался весь этот разговор? – весело спросил Розенталь. – Кто помнит? – и снова уставился на Екатерину Георгиевну выпученными глазами.
– Нет, я не помню, – ответила Екатерина Георгиевна.
– Вот видите! А это движение мысли всегда интересно. Началось с того, что маляры не должны встречаться только с малярами.
Он захохотал. Смуглое, одутловатое лицо его сделалось совсем темным, и вдруг, наклонившись к Екатерине Георгиевне, он поцеловал ей руку. Ефремов почувствовал себя безнадежно униженным, увидел самоуверенное, жесткое лицо Розенталя и легкомыслие Екатерины Георгиевны, увидел, что жить без нее он не может, и подумал: «Да, нужно скорей нанимать дачу», – говоря короче, Ефремов ревновал жену.
Потом обе докторши заспорили об эффективности медицинских исследовательских институтов, и, к удивлению Ефремова, Екатерина Георгиевна свободно говорила о работах многих ученых – врачей и бактериологов. Ефремов же только мельком слышал об этих людях и не имел о них никакого мнения. Затем заговорили о военных врачах, и Клавдия Васильевна, смеясь, рассказала, что в одном очень солидном иностранном труде она вычитала глубокомысленную фразу: «Смертность среди солдат резко возрастает во время войны по сравнению с мирным временем».
– Да, удивительное дело, – проговорил Розенталь, – столько еще тупиц в науке и столько бездарностей в искусстве. Это какой-то непонятный бульон, на котором растет разум… Да, война, война! Она снова в мировой повестке дня.
– Воевать теперь будут химики, инженеры и бактериологи, – сказала Екатерина Георгиевна.
– Не только, – сказал Ефремов. – Это будет также война текстильщиков, пищевиков, сельского хозяйства, доменщиков, – воюет весь народ – шахтеры, нефтяники, газетчики.
– А правда, – спросила Екатерина Георгиевна, – что есть газы, пахнущие цветами?
– Удивительное дело! – сказал Ефремов, строго глядя на жену. – Всем химикам задают этот вопрос: «Верно ли, газы пахнут цветами?» Мне непонятно, почему это всем нравится: люизит пахнет геранью, фосген – сеном и прелыми яблоками, иприт – горчицей. Вы спросите, как их получают, какое сырье, стойкие ли они, физиологическое действие их, есть ли индикаторы. А то: «пахнут цветами» – и довольны.
Он сердился на жену и говорил сварливым голосом обиженного человека.
– Нет, правда, безобразие! Вот диэтилхлорсульфид, иприт, – о нем огромная литература, немецкий способ, американский способ, исследования химиков, токсикологов, богатейшие материалы о применении его в снарядах желтого креста, распылении; сколько опытов интересных врачами проделано, а тут только один вопрос: «Правда ли, пахнет хреном?» – Он стукнул по столу.
– Ох и строгий у тебя инженер! – сказала Клавдия Васильевна. – Бить будет.
– Ого! – смеясь, сказал Розенталь. – Представляете себе, Екатерина Георгиевна, если супруг в первые дни…
– Ужасно! – перебила докторша-уролог и погладила Розенталя по щеке. – Мы с Костенькой третий год женаты, а он ни разу так свирепо не разговаривал со мной.
И все, хохоча, принялись жалеть Екатерину Георгиевну, упрашивать Ефремова помягче с ней обращаться. И Ефремов, вначале опешивший, вдруг смутился так сильно, как никогда в жизни не смущался: неужели гости, друзья жены, приглашенные с ним познакомиться, заметили, как он дурацки обижался, по- пустому приревновал, самодовольно, по-купечески, ухмылялся?…
Когда начало темнеть, гости собрались уходить. Ефремов тоже поднялся и пожал жене руку.
