для провинившихся монахов. Перед нужной дверью остановился, долго звенел связкой ключей, ища нужный, нервно перекрестился – и вошел.
Она сидела на охапке соломы, накрытой курткой, и ела из миски какое-то варево из крупы и картошки. Под курткой на ней оказалась мешковатая рубаха из той же ткани, что и шаровары.
Когда свет факела упал на нее, она даже не подняла головы, лишь бросила равнодушно:
– А, это ты, монах…. Что ж, заходи, раз в гости забрел, – таким тоном, будто не в «келье грешников» сидела, а на веранде собственного замка, а он стучал в ее ворота, ища ночлега.
Растар вставил факел в кольцо на стене и опустился рядом с ней на солому. Чутье подсказало ему, что лучше всего просто сидеть и смотреть, как она ест. Захочет, заговорит сама, не захочет – никакие его вопросы не помогут.
– На костер меня отправите за этого менестреля? – снова бросила она с набитым ртом.
– Не знаю, – честно ответил Растар. – Я вообще не знаю, что с тобой делать и кто из вас чья жертва.
Чутье не подвело Растара. Лань доела варево, вытерла тарелку куском хлеба. Доела и хлеб, отхлебнула несколько глотков из кружки, откуда разило кислятиной. Затем, слегка отпихнув Растара, вытянулась на соломе во всю длину, подсунула куртку под голову. И неожиданно заговорила….
Ну что, монах? Это ведь твоя работа – выслушивать исповеди. Может быть, и до меня, нелюди некрещеной, снизойдешь из божьего милосердия? Впрочем, боюсь, что никогда не сумею тебе объяснить, что же было на самом-то деле – ты не поймешь….
Вот ты стоишь, монах, и смотришь на меня как на исчадие ада, как на нечисть. А ведь я когда-то была красива, да нет – очень красива. Были десятки женщин с более яркой внешностью, но я была – лучшая. Единственная. Весь мир был у моих ног, и даже после того, как я замолчала навеки, меня называли Королевой, прекраснейшей….
Что? Ты скажешь – это гордыня, смертный грех…. Да, я горда, монах, я горда даже сейчас, а уж тогда- то…. о, что и говорить об этом! Но это разные вещи – гордость и гордыня.
И я никогда не смогу заставить тебя понять, что я испытала, когда больше не смогла – петь, нести людям то, что рождалось, горело в моей душе и властно искало себе выхода….
Сколько лет, сколько людей, сколько боли понадобилось мне, чтобы понять – да, теперь я действительно больше не умею петь!
Была – на вершине, оказалась – в толпе! Замкнутый круг: только любовь могла вернуть мне утраченный голос, но без голоса – кому я была нужна? Конечно, моя красота все еще была со мной, но я очень быстро поняла, что любят – не за красоту. За что-то другое. А у меня больше не было ничего. Только холодный ум и то, непостижимое, подобное огню, что никуда из меня не ушло….
Я была как кусок сухого льда – обжигала холодом. Впрочем, почему – «была», разве сейчас я не такая?
Утратив голос, я утратила и почтение окружающих. «Не пой, красавица, при мне, а пой при ком-нибудь другом….» А если не можешь – не петь?! Как бы ни была я виновата перед тем, кого не любила, но даже самым ужасным преступникам не назначают такой изощренной казни – века медленного сгорания на внутреннем огне!
Почему, почему вместе с голосом не отобрал он и этот испепеляющий душу дар Слова?! Думала, умру, сгорю, не выдержу этого напряжения, но нет, горела и не сгорала, эта пытка длилась годы, десятилетия, усиливаемая жгучей завистью к тем, кто может петь, кого слушают, как когда-то слушали меня. А я их слушать уже не могла – сердце разрывалось! Как я хотела забрать это – себе, взамен того, что было моим по праву и отнято проклятием…. Кстати, и эту мою зависть чувствовали во мне и не любили меня за это еще сильнее….
Я пыталась убить себя, не в силах нести эту ношу, но после трех неудачных попыток бросила это гнилое дело…. Тогда я покинула родные леса, ушла прочь, гонимая одночеством, как сухой лист осенними ветрами. И однажды ночью, в исступлении, в первый раз раздвинула ткань мироздания.
Новые миры поначалу развлекли меня. Я выбирала такие, которые принадлежали смертным, и не торопилась сообщать им, что я лаиллис. Они называли меня прекрасной госпожой, красота моя повергала их к моим ногам. Но и пылкая влюбленность восторженных юношей, и жажда обладания тех, кто был постарше, ничего не давали моему сердцу. Кусок сухого льда жег душу, и голос не возвращался.
Случайность, монах, ты бы сказал – божий промысел…. Все в мироздании держится только на нем. Один из тех, что были у моих ног, подарил мне украшение – большой, прозрачный, как льдинка, кристалл на тончайшей цепочке. Из далекой страны, где он убивал во имя веры, привез он мне этот драгоценный дар, и хотя этот камень совсем не шел к моему любимому платью, я все же надела его на бал по случаю рождения княжеского наследника.
И там, на балу, я услышала Мерки. Было приглашено несколько менестрелей, развлекать гостей, и я слушала их отстраненно и равнодушно…. пока на середину зала не вышел Мерки, как сейчас помню – худющий, длинный, взлохмаченный тип где-то под сорок смертных лет. Он с первого аккорда завладел этой раззолоченной толпой, взял и понес ее в своих ладонях.
Может быть, у него и не было этого моего дара, когда каждое слово говорится от имени небес, зато было кое-что другое – несомненный талант. Его слушали, затаив дыхание, а когда он начал новую песню и весело бросил залу: «Припев поют все!»….
А я не могла даже подпеть, не имела права! Тебе доводилось ли видеть, монах, как человека бьют по лицу лишь за то, что он не сдержался и вплел свой несовершенный голос в любимую песню?
А я ведь и через это прошла…. И все время, пока пел Мерки, я стояла, закусив губу, и судорожно сжимала в ладонях прозрачный камень из далеких земель.
Все когда-нибудь кончается, кончилась и эта пытка чужим голосом. А еще через полчаса сама старая княгиня подошла ко мне и попросила разрешения взглянуть на мой кристалл. «Какая красота! Вы знаете, госпожа Ланнад, в начале вечера мне почему то показалось, что на вас горный хрусталь. Даже не понимаю, как я могла так обознаться!» Я опустила глаза. Камень был желтым, как солнечный свет, и сотни золотых искр таились в его загадочной глубине….
Дома я долго сидела и тупо смотрела на желтый камень в своих ладонях. Поднесла его к лицу в недоумении и зачем-то на него дохнула…. В следующую секунду сердце мое чуть не вырвалось наружу из груди: в тишине моих одиноких покоев снова раздался веселый голос Мерки! Было полное ощущение, что менестрель где-то рядом, чуть ли не за спиной – настолько живо звучала песня, которую я уже слышала на балу….
Вот так, совершенно случайно, я и открыла магию этих кристаллов, крадущих голос. Но долго, очень долго я не понимала, что для того, чтобы песня ТАК звучала, чтобы всякий раз казалась чуть-чуть новой, мало украсть только голос.
Загадочные кристаллы брали и часть души поющего….
Но в тот миг для меня было важно лишь одно: есть способ отделить звучание песни от того, кто ее поет! Первый шаг сделан, а как сделать второй, я придумаю, я же умна, и знания мои – знания лаилле! Может быть, мое проклятие можно будет обойти слева каким-нибудь хитрым способом!
Я бросила все и отправилась в те земли, откуда прибыл ко мне странный камень. После долгих приключений, которые совсем не будут тебе интересны, я стала обладательницей еще тринадцати таких кристаллов…. Нечего креститься, монах! Скажешь, ведовство дьявольское? И только потому, что об этом не написано ни у одного из твоих святых отцов? Да конечно, куда уж им! Я точно знаю, я уверена: никто в мироздании, кроме меня, никогда не занимался изучением свойств этих камешков. Я бы знала – я же в них, считай, жизнь вложила…. Так что слушай, не беги нового знания – ибо больше, чем сейчас от меня, ты ни от кого об этом не узнаешь.
После ряда опытов я узнала, что голос кристалл берет один раз и на всю жизнь, неважно, спел певец при этом три песни или дал четырехчасовой концерт. И кроме тепла моих рук, еще одно условие необходимо было для этого: мое сопереживание, когда песня, казалось, плакала о том, о чем я обречена была молчать до конца жизни…. Если я оставалась равнодушной – это передавалось и кристаллу. Каждый менестрель окрашивал кристалл своим цветом, часто он совпадал с цветом ауры, но иногда – нет, и такие кристаллы я любила меньше других. Может быть, ты будешь смеяться, монах, но в любом творчестве мне всегда глубоко претила неискренность и вторичность. Я уже говорила тебе, что горда. И из этой гордости я
