Обо всем этом он рассказывает Марите. А заодно, чтобы снять напряженность, все-таки вызываемую темнотой, вспоминает про уникальный случай, который произошел у них на открытии. Это когда Рукаев, председатель соответствующего комитета, выступая, начал высказываться о том, что теперь мы можем наглядно представить себе имеющийся потенциал. Дескать, вот он – перед глазами. И в это самое время павильон «Ориона» у него за спиной, так это – пронзительно заскрипел и лег на бок. Все там, у них, сразу осыпалось. Представляешь?.. Главное, когда стенка зала открылась, обнаружилось, что на ней процарапано неприличное слово. Ну, не буду тебе говорить какое. Так это – достаточно внятно. Прочесть можно было с любого места. Жаль, что телевидение не явилось. А ведь сколько «Орион» бился, чтобы получить именно этот бокс. Куцаренко Гриша, главный у них, вьюном вился еще месяца за три до открытия. Кажется, по всем нужным кабинетам прошел. И вот результат: кронштейны, внешний крепеж, именно здесь не держат. Оказывается, недавно там протечка была, штукатурка, снаружи не видно, отстала от пола до потолка. В общем, теперь конец «Ориону». Рукаев им не простит…
Марита слушает его с удовольствием. А в ответ рассказывает душераздирающую историю о том, как некая Ленка Ермак, ну ты помнишь, наверное, я вас знакомила, совершая элементарный обмен, при котором, естественно, никаких подвохов не ждешь, неожиданно оказалась включенной в чужую цепочку. Представляешь? Картина какая? Клиенты уже оформлены, готовы переезжать, вдруг оказывается, что квартира занята другими людьми. Как? Откуда? Главное, что прежнюю площадь уже успели продать. Ленка – в истерике. Ей теперь придется выдирать это звено: обрубать концы, заделывать брешь. Своих денег вложить, наверное, тысяч сорок. Вчера весь день ее утешала.
Он немного не понимает сути. И Марита объясняет ему, что включиться в чужую цепочку – значит, фактически, проплатить постороннюю операцию. Цепочки знаешь какие бывают? По семь – по восемь позиций, сходу не отследить. А если еще с «карманами» попадется, вообще – безнадежно. Тут нужен особый нюх – учуять «карман». На этом многие залетают…
– А какое ты имеешь к этому отношение?
– Здра-а-асьте, – отвечает Марита. – А где я, по-твоему, припухаю? Уже два года в этом кручусь. Ты что? Я тебе чуть ли не каждый день рассказываю…
Выясняется, что, действительно, она уже года три, как ушла из своего института, устроилась агентом- риэлтером в «Игилайн». Фирма, конечно, не самая крупная, но и не самая мелкая… Ну?.. Мы это сто раз обсуждали.
Обсуждали? Он что-то такое припоминает. Впрочем, поручиться, конечно, нельзя. Когда усвистываешь из дома в семь, а приплюхиваешь обратно не ранее десяти, уже нет сил что-либо по-настоящему воспринимать. Голос не пробивается сквозь сутолоку дневной работы. Такой комариный писк, который немедленно испаряется. Тем более, если возвращаешься откуда-нибудь из Воронежа, из Красноярска. Четыре часа в самолете – все, ничего больше не соображаешь. В голове – только гул.
Марита, кстати, тоже удивлена. Причем тут Воронеж, причем тут Рига или Красноярск? Не понимаю, не понимаю. Откуда у сотрудника обычного исследовательского института такое количество командировок? Или в этом теперь заключается научный процесс? Ты ж – не звезда эстрады, чтобы ездить с концертами?
Он смотрит на нее в некоторой растерянности. А потом кладет вилку, коей вяло тыкал в салат, и, отделяя каждое слово, внушительно объясняет, что уже три года как перешел из своего института в фирму, занимающуюся организацией выставок. Современное научное оборудование, все такое. Возим достижения медицинской техники по городам и весям. Иногда выступаем как дилеры. Иногда просто сводим партнеров и получаем с контракта соответствующие проценты.
– Ты мне ничего подобного не говорил…
Глаза у Мариты – круглые. Он начинает злиться и повышает голос больше, чем требуется. У него проскакивает раздражение. Что с ней сегодня? Не помнит элементарных вещей.
– Ну, в самом деле… Я тебе чуть ли не каждый вечер об этом рассказываю…
Теперь они оба взирают друг на друга с недоумением. В квартире – необыкновенная тишина. Точно все провалилось в потусторонний мир. Пламя свечи потрескивает, и тени, продлевающие предметы, дергаются, как живые.
Продолжается это секунды две-три.
И потом Марита вдруг всплескивает руками и начинает смеяться. И смеется она так естественно, так легко, так откидывается к стене и судорожно машет ладонями, так пытается что-то выговорить и не может, что он тоже начинает хохотать, как безумный. Ведь действительно – ужасно смешно. Живут бок о бок, трутся, ничего друг о друге не знают. Смешно от того, что глупо. Глупо от того, что смешно.
– Так ты… риэлтер… оказывается?..
– А ты… значит… ты… выставки организовываешь?..
Марита уже совсем расползлась. Она смахивает с глаз слезы и в изнеможении, точно ослепшая, трясет пальцами. Отворачивается к окну и, видимо, чтоб успокоиться, несколько раз сильно, закидывая лицо, вздыхает.
Смех ее теперь похож на икоту. Впрочем, и смеха особого нет, скорее – подергивание, конвульсии, странные всхлипы, придавленные ладонью. С ней вообще что-то не то. Она тычет пальцем в стекло, указывая наружу – смотри, смотри…
Он, приподнимаясь, перегибается через стол.
Снаружи – тусклая темнота. Небо затянуто грузной дождевой дрянью. Не горит ни один фонарь. В доме напротив – желтые, помаргивающие размывы свечей. А через двор, огибая кустарник, отмеченный по краям мокрой листвой, неторопливо, словно совершая обход, бредет, переваливаясь, некий удивительный человек. Деталей во мраке не разобрать, но почему-то кажется, что голова у него большая, точно котел, плащ на спине топорщится, вздутый горбом, а руки, высовывающиеся из одежды, достают чуть ли не до земли.
Вот он останавливается напротив парадной, поднимает голову, вглядываясь, вероятно, в верхние этажи, и так – застывает, будто не чувствуя капель, падающих на лицо.
Все – в странном безмолвии.
Не слышно даже дождя.
– Что это?… – сдавленным, приглушенным шепотом спрашивает Марита.
Жизнь, между тем, продолжается. Продолжается, катится дальше, какие бы заторы ни возникали. Никуда от нее не деться – шуршит на паучьих лапках. Он это чувствует по дрожанию в сердце. Свет – не свет, выключили – не выключили, а ехать ему все равно надо. Если уж обещал Забрудеру присмотреть за отправкой, значит следует присмотреть. И если есть хоть малейший риск, что Митяй подведет, значит нельзя выпускать Митяя из поля зрения. В крайнем случае, самому съездить за ним, взять за шиворот, привести. Тогда еще можно быть в чем-то уверенным.
В таком духе он и высказывается.
– А как же я? – растерянно спрашивает Марита. – Мне тут оставаться одной – знаешь, тоже не очень…
От окна она уже отвернулась. Теперь стоит у стола, сжав кулачки, притиснув их к горлу. Чувствуется, что внутри у нее – колкий озноб.
– Подожди… Подожди…
Он объясняет, что, к сожалению, ехать придется. Специфика его нынешних дел такова: ни на мгновение оторваться нельзя. Если что-нибудь грохнется, потом будет не разгрести. А что касается «оставаться одной», то, честное слово, бояться нечего. Просто не отзывайся, запрись. Ну, какая-нибудь ерунда, сбой, кабель где-нибудь закоротило. Со всего района сейчас, наверное, звонят в аварийную. Покоя им не дадут. Вот увидишь, минут через тридцать уже наладят.
Уверенности в его голосе, впрочем, нет. Слова выпархивают и тут же, лишаясь сил, распадаются. Такая страна: может произойти все что угодно. И сутки будешь без электричества мучаться, и двое суток, и трое, и неделю, и месяц. Никого это не интересует.
И еще меньше уверенности остается, когда он распахивает дверь на лестницу. Он как-то не ожидал, что обнаружится там такой плотный мрак. Ничего, ни единого проблеска света. Не видно даже ступенек, идущих вниз. Шагнуть туда – все равно что нырнуть в сонную жуть. А ведь спускаться ему целых пять этажей. Это как? Оступишься – полетишь кувырком. И кроме того – пугающая глухота. Будто он
