АМБРОУЗ. Да, дитя мое.
ОРИАНА. Так вот, я – терпеть не стану. Вы – фарисей. Убирайтесь, и его заодно прихватите!
АМБРОУЗ снимает со стены распятие и уходит с ним. На стене остается крестообразная отметина. ОРИАНА поднимает лежащий на столе пистолет. Неожиданно замечает след от распятия – крест на стене. Смотрит на него долго и пристально.
Белая гостиная. БАЗИЛЬ и МАРИНА страстно обнимаются.
БАЗИЛЬ. Прости. Такого со мной никогда еще не было. Я точно во сне, но – в то же время – все вокруг отчетливо, огромно, реальней, чем наяву. Я знаю тебя так давно, всю жизнь. Ты была всегда. Без тебя мир невозможен. Как странно. Смотрю на твое лицо, а вижу мамино… Память каким-то чудным образом сплела воедино тебя и мою любимую, незабвенную маму… Ты тоже была тогда ребенком. А она умерла такой молодой. Тебе словно бы передалась вся ее нежность, словно ты тоже можешь оградить, уберечь…
МАРИНА. Я так и не смогла ни оградить тебя, ни уберечь…
БАЗИЛЬ. Но ты старалась, я знаю.
МАРИНА. Я любила тебя всю жизнь, с самого начала.
БАЗИЛЬ. И я. Возле тебя я становлюсь самим собой, я свободен, уверен. Все как-то просто, ясно.
МАРИНА. Да, да. Неужели я правда обнимаю тебя? Я столько мечтала, но не верила, что это будет, что это возможно.
БАЗИЛЬ. Мне так удивительно хорошо – о-о… В тебе мое счастье… Оно ускользало, я не знал, где его искать, но теперь понял.
МАРИНА. Тогда ты будешь, будешь счастлив! Ведь я – твоя. Базиль, неужели – правда? Ведь это настоящее? Это не забава, не обман?
БАЗИЛЬ. Нет же, нет!
МАРИНА. Ты не исчезнешь? Ты будешь со мной? Я не вынесу, если такое счастье – только на миг.
БАЗИЛЬ. Нет, мы открыли друг друга, у нас впереди не миг, а целая жизнь… Знаешь, вот говорю с тобой – и будто впервые слышу свой голос.
МАРИНА. А твоя жена… что она думает?
БАЗИЛЬ. Она согласилась. Она знает, что это необходимо. Она не враг нам. О, она умнейшая, понимающая женщина.
МАРИНА. Любая женщина умеет притворяться. Особенно если ненавидит. О, как она, должно быть, меня ненавидит.
БАЗИЛЬ. Ты не права.
МАРИНА. И потом, что 'необходимо'? Ведь у нас с тобой все вышло всерьез. Она не…
БАЗИЛЬ. Она согласилась. И мы никому не делаем зла. Наоборот. Оттого, что мы вместе, наступит наконец примирение, зарубцуются старые раны… МАРИНА.
МАРИНА. Я так счастлива служить тебе.
БАЗИЛЬ. Ты не слуга! Хватит этих вековечных масок – господа и слуги.
МАРИНА. О, если бы… если бы жизнь сложилась иначе… Но мы ведь не расстанемся, правда?
БАЗИЛЬ. Конечно, нет.
МАРИНА. И мы будем еще встречаться – так встречаться?
БАЗИЛЬ. Да.
МАРИНА. Не только завтра ночью?
БАЗИЛЬ. Много ночей…
МАРИНА. Я стану хорошей женой Питеру Джеку, я сделаю его счастливым, но любить буду тебя, тебя одного – во веки веков.
БАЗИЛЬ. Да, Марина, да…
МАРИНА. И мы будем вместе.
БАЗИЛЬ. Да, да…
МАРИНА. И будем хоть немного счастливы…
БАЗИЛЬ. Да, Марина, мы будем счастливы!
МАРИНА. Знаешь, даже если только завтра, только одна ночь… Я все равно буду счастлива – жить с тобой в одном доме, видеть – хоть краешком глаза…
БАЗИЛЬ. Не бойся. Мы рождены друг для друга. Нам суждено быть вместе. Я постараюсь, чтобы ты забыла эти страшные, черные годы.
МАРИНА. Да, страшные… и все же… для меня это… иначе… Я любила его.
БАЗИЛЬ. Любила моего отца?
МАРИНА. Тебе это больно?
БАЗИЛЬ. Мне – странно.
МАРИНА. Хорошо бы ты сходил на могилу. Ведь не был еще? Никто ни цветочка, ни веточки зеленой не положил – с самых похорон. А сама я боялась…
БАЗИЛЬ. Схожу как-нибудь.
МАРИНА. Пойдем сейчас? Базиль, пойдем вместе? Со мной? Мне почему-то очень хочется, чтобы ты простил ему… Это и будет примирение с прошлым. Так рубцуются раны… Пойдем!
БАЗИЛЬ. Я не могу простить.
МАРИНА. Пойдем на могилу, прошу тебя.
БАЗИЛЬ. Нет. Потом сходим, после нашей свадьбы. То есть – после твоей свадьбы. Ох, Марина, какой бред!
Буфетная. Через сцену идет Фредерик – в шубе, меховой шапке, сапогах. Появляется Патрис и хватает его за рукав.
ПАТРИС. Куда ты намылился, слуга?
ФРЕДЕРИК. Ухожу.
ПАТРИС. Куда?
ФРЕДЕРИК. На все четыре стороны. Отсюда ухожу. Отпусти.
ПАТРИС. Вы только послушайте! 'Ухожу', говорит. 'Отсюда'.
Слышен рев снежной бури, ветер рвет ставни, стучит в двери.
ФРЕДЕРИК. Отпусти!
ПАТРИС. Пожалуйста.
Не отпускает.
Допустим, вышел ты за вот эту дверь. А дальше?
ФРЕДЕРИК. Дойду до деревни. Заблудиться тут негде, дорога одна. Деньги у меня есть. В деревне найму лошадь.
ПАТРИС. До деревни топать и топать. Дорогу занесло. Сугробы вокруг в два твоих роста. Ты через пять минут заплутаешь. А знаешь, каково в снегу да на ветру умирать?
ФРЕДЕРИК. Отпусти, цыган!
ПАТРИС. Снег аж в рот забивается, дышать нечем, лицо дубеет, ноги свинцом наливаются, шага не ступить – словно весь мир к подошве пристал. И вот ты падаешь на колени, зверем ползешь, а снег валит, засыпает спину, и вот ты уже в снеговой пещере, ты ложишься, сворачиваешься клубочком, закрываешь лицо руками, стихает вой ветра, тебя клонит в сон, и уже не холодно, все теплее, теплее, и мысли такие чудные, а потом и мыслей нет, и ветер совсем стихает, а потом тебя находят – обледенелого, замерзшего в камень.
ФРЕДЕРИК. Хватит!
ПАТРИС. Замерзший весит втрое против живого. Кровь-то в жилах в лед превращается…
ФРЕДЕРИК. Не могу я здесь оставаться.
ПАТРИС. Да знаю я, знаю. Мы с тобой друзья по несчастью. Женщина никогда не прощает мужчину, если его другой унизит. Им это как нож острый. Они тебе руки не протянут. Презирают побежденных. Странный народ эти женщины. Может, и не стоят они наших слез. Колдовская штука – власть. И с женщиной так же: вроде не звал, не манил – она твоя, а чуть дрогнул, – ее уж и след простыл.
Во время этих рассуждении ПАТРИС усаживает Фредерика, стягивает с него сапоги. ФРЕДЕРИК начинает плакать.
