Мы смотрим ему вслед. - Зря ты сейчас об этом… – говорит Алексей.
- Не удержалась, – я безнадежно машу рукой, что сделано, то сделано.
Алексей приносит большую миску с гречневой кашей. - Тут на двоих. На ложку, ешь!
- Не хочу! – я отталкиваю дымящуюся миску. – Не буду! Пусть они подавятся своей кашей! Я вообще есть не хочу!
И в самом деле, есть я не хочу совершенно, и даже щекочущий ноздри аромат гречки с тушенкой не пробуждает аппетит. Я бы лучше поспала. - Ты не упрямься, – шепчет Алексей. – Ись надо! Как так, не ись? Откуда силы возьмешь?
Силы мне нужны. Я насильно запихиваю кашу в рот, глотаю. Снова запихиваю, снова глотаю. Не хочу. - Ешь остальное, я больше не буду.
Алексей укоризненно вздыхает. Он доедает все, до последней крошки. Костерок уже еле мерцает в подступившей темноте, в лагере становится тихо. Наверное, мы забрались в самое дикое место заповедника. По кустам стреляет серый, как привидение, заяц. У него длинные, тяжелые прыжки, он косится на костер и исчезает в кустах. Отправившийся погулять Алексей возвращается удивленный, – на дороге столбиком сидит и смотрит на костер крупный соболь. Он даже не реагирует на появление Алексея. Тот возвращается к палатке притихший и словно присмиревший. Наконец-то можно завалиться спать. Я проваливаюсь в темноту, едва коснувшись щекою жесткой косухи, которая служит мне подушкой. Я просыпаюсь среди ночи в кромешной тьме от того, что за палаткой кто-то ходит. Кто-то очень большой и очень тяжелый. Шаги медленные, но какие-то мягкие, под ногами отчетливо скрипит гравий. Топ-топ… Топ-топ… - Уф-ф-ф, у-ф-ф, у-ф-ф-ф, – слышу я тяжелое дыхание.
На какую-то долю секунды я думаю, что это кто-нибудь из парней, но тут же понимаю, что это не они. Шаги слишком грузные и медленные. Если бы кто пошел ночью по нужде, он бы так не расхаживал. - Медведь… – ошалело понимаю я. – Это медведь…
Наверное, надо было кричать, звать на помощь, будить Алексея, выглянуть из палатки и посмотреть, – а действительно ли это медведь? Но я просто засыпаю, как проваливаюсь. Да плевать я на все хотела, что мне медведь, в самом деле… Листвянка (1999 год, весна) Это был странный сезон, мой первый сезон, когда я ездила на мотоцикле сама. За зиму я все забыла, и Алексею пришлось учить меня заново. Не понимаю, как он не боялся ездить со мной «вторым номером». Моим коронным трюком было тихонько подкрадываться к перекрестку на зеленый сигнал светофора, гадая: успею или не успею, и подъехать к пересечению улиц в тот самый момент, когда зеленый фонарь начинал мигать, показывая, что буквально через секунду загорится желтый, а то и вовсе, красный, – это уж зависело от регулировки светофора. Тут в меня словно бес вселялся. Я откручивала ручку газа и с воем и бибиканьем в самый последний момент вылетала на перекресток перед уже стартующими автомобилями. В повороте я переключалась на более высокую передачу, от чего Алексея вцеплялся в спинку, и с мотоцикл, набирая скорость, проносился в миллиметрах от капотов и крыльев машин. По-моему, многие водители Ангарска в тот сезон запомнили мотоциклиста на ярко-синем «Урале» в красном шлеме. А что, собственно говоря, от меня можно было ожидать? Я ничего не видела в громадном китайском шлеме-интеграле, он, словно шоры, сужал поле зрения. Кроме этого, он был очень тяжелым и однажды, попав в ухаб, я услышала, как хрустят шейные позвонки. Не могу сказать, что мне понравился этот звук. Хромированные зеркала, которые Алексей установил мне на мотоцикл, все время отворачивались, так что их приходилось поправлять, а то и завинчивать на ходу рукой, с коробкой передач я не дружила, глохла на перекрестках, забывала открыть краник на бензобаке, в общем, была позором всего байкерского сообщества. Я очень боялась, что гаишники быстро смекнут, что «Урал» у меня «вне закона», без коляски, и заберут его на шрафплощадку. Но они остановили меня несколько раз в начале сезона, с усмешкой в глазах осмотрели с ног до головы, убедились, что с документами у меня все в порядке, и больше не трогали, наверное, считая, что с этой «ненормальной» на «Урале» штрафы брать грех. Это был сезон падений, или, как я поэтично называла, «полетов» с мотоцикла. Сезон можно было бы озаглавить так: «Как я летала с «Урала». Падение следовало за падением. Через неделю после того, как я села в седло, я поняла, что больше в юбке мне не ходить, – ноги отливали синевой всяческих оттенков, потому что тяжелый оппозит меня не слушался, не желал останавливаться там, где хотела я, и все время норовил упасть: когда я садилась на него, когда трогалась, когда ехала, и когда останавливалась. Мотоцикл спасали дуги безопасности, меня же спасать было нечему. Мне, безалаберной, торопливой и несобранной приходилось учиться быть внимательной и сосредоточенной. Я забывала по сто раз на дню одно и то же, какие-то самые примитивные вещи: убрать подножку, открыть краник, включить ближний свет, не забыть выключить поворотник на дороге. Первое падение было самым страшным, – своей неожиданностью, внезапностью. Я испытала странное недоумение, растерянность и смущение. Мне показалось, что мотоцикл вдруг взбесился. В этот день мы с Алексеем собрались в первый раз съездить на Байкал, в Листвянку. Алексей там был не раз, а я – не бывала. Мы договорились, что он пригонит мотоцикл под окна моего дома, но что до Иркутска поведу я. В назначенное время я услышала звук знакомого двигателя, через минуту – звонок в дверь, и на пороге появился Алексей.
