настроения. Дальше мы ехали тише. Я глядела на суровые клыки Саян, то подступающие близко-близко, то вновь отодвигающиеся к горизонту, на невысокие покатые сопки, которые то и дело разрезало белое шоссе, на серые бурятские дома с широкими подворьями и пустыми огородами, на заборы из жердей, которыми были огорожены покосы, на млечно-рыжих, пятнистых, пахнущих навозом коров, которые невозмутимо стояли посреди дороги, пережевывая свою вечную жвачку. Они были правы в своем спокойствии, они не обращали внимания на сигналы клаксона и внушали ощущение, что проезжим не грех и подождать, когда они по собственной воле покинут асфальт. Возле таблички «Аршан 28 км» мы свернули направо и понеслись прямо к подножью гор. Их приближение я почувствовала носом, – настоянный на чистейшем горном воздухе аромат пряных, сочных саянских трав – чабреца, мяты, полыни, чистотела, клевера и пахучей верблюжьей колючки, к этому острому букету присоединялся запах высоких могучих кедров, растущих вдоль дороги, запах смолы и хвои, и молодой шишки, и запах нагретой солнцем красновато-желтой сосновой коры, и много еще чего было в этом запахе. Такого не ощутишь в автомобиле. Любой автомобиль, каким бы современным и мощным он не был, стерилизует ощущения, оставляя только самое бесцветное, самое безвкусное. Я ощутила то же самое, что ощущает человек, вдруг скинувший с себя скафандр. Все нервы были обнажены, и по ним било током в десять тысяч вольт. …Поселок оказался маленьким, словно съежился за прошедшие годы. Мы проехали до автобусной остановки, Алексей пошел узнать насчет квартиры. Он быстро договорился с приятной русской пожилой женщиной. Она махала нам рукой, и мы ехали за ней по каким-то закоулкам. - То-то я думаю, что за парень такой неуклюжий! – воскликнула она, когда мы остановились перед её гаражом, и я сняла шлем.
Я устало улыбнулась. За что ж вы меня так? Мотоциклы были поставлены в гараж, а нам отвели крохотную чистенькую комнатку с маленьким диваном и чистейшим постельным бельем. Аккуратный маленький дворик зарос травкой, и прямо с крыльца открывался вид на Саяны. Этим вечером мы еще успели сходить на источник, набрать воды в канистру. Пройдя через калитку-вертушку, мы оказались на территории старого санатория. Мы рассматривали местных жителей, бурятов и русских, которые сидели вдоль тропинки, ведущей к источнику, и торговали всякой всячиной – от футболок и разноцветных монгольских бус, до трав, кореньев и восточных благовоний. Мне запомнилась одна женщина, кудрявая, с черной, в некоторых местах уже посеребренной, проволокой жестких волос. Она сидела недалеко от поворотной калитки на собачьей шкуре, поджав ноги. Она была одета в зеленую, наверное, еще в советские времена купленную штормовку, из под которой виднелась ярко-красная рубаха, в линялое хлопчатобумажное трико и маленькие кеды, из которых выглядывали самовязанные шерстяные, серые носки. Опередить возраст было невозможно, – ей могло быть и тридцать, а могло быть и шестьдесят пять лет. Ее гладкая, сожженная безжалостным горным солнцем кожа была изрезана морщинами вокруг глаз. Такие морщины появляются, когда человеку приходится все время щуриться от яркого света и слепящего ветра. Черные, умные, все понимающие глаза с прищуром смотрели на проходящих мимо курортников. И как-то так получалось, что, хотя все смотрели на неё сверху, а она поглядывала на прохожих снизу, глядела она на них немного свысока. Пред ней на запыленной тряпице лежали полиэтиленовые пакеты и пакетики, кульки и кулечки, свернутые из газет, полотняные мешочки разных размеров, стояли коробочки и короба, простенькие грубо сделанные берестяные туески и корзинки. Все это было до отказа набито пахучими травами: сквозь мутный полиэтилен мешочков виднелись темные, суставчатые стебельки хвоща, порезанные и просушенные красноватые кусочки золотого корня, душистые, жесткие листья сагандайля, похожие на крупную, свернувшуюся от сухости чешую; в тоненьких, истлевших от старости пакетиках были насыпаны мелкие голубенькие цветочки духовитого чабреца, который здесь называли богородской травкой – к низу пакетика пересушенная трава рассыпалась в пыль. Завидев Алексея, бурятка улыбнулась ему, показав железные зубы. – Пошто мимо идете, покупайте траву! Трава хорошая, в прошлые выходные в Саяны ходила, маленько насбирала, вот, высушила. Какая нужна? От горла, от сердца, от почек, от желудка. Если себе – возьми золотой корень, недорого отдам, лимнонник, вот, возьми, если для жены – вот кашкара, боровая матка, краснодев. Алексей обернулся ко мне, замешкавшись, мол, надо, не надо, что думаешь? Я вязала несколько пакетов чабреца – никогда не могла устоять перед этим сводящим с ума запахом. Вроде бы и цветочки-то, так себе, мелочь, крохотные лиловатые пятнышки, похожие на малюсенькие незабудки, но такая в этих цветочках таится сила! Алексей купил мешочек сагандайля. Бурятка жилистой, черной от загара рукой подала нам шуршащие пакетики трав, взяла деньги, проворно спрятала в старенькую сумочку-напузник. Рука у неё была сухая, с ладонью нежно-розового цвета, с голубоватыми, почти белыми лунками коротко стриженых ногтей. Пока мы складывали пакеты в сумку, к ней подошел молодой пьяный парень-бурят в спортивном костюме и резиновых сапогах. Он весело улыбался и что-то быстро гортанно говорил ей. Она резко и протяжно ответила ему, сперва отмахивалась, но он, видимо, настаивал и приводил какие-то доводы, и она смирилась, достала из сумочки купюру, протянула ему, он выхватил деньги и резво, хлопая большими, не по ноге, сапогами побежал обратно – к бару, из которого, наверное, только что вышел. На крыльце деревянного невысокого дома с яркой вывеской его уже ждали. Послышался дружный смех, мужчины скрылись в дверях. Женщина на какое-то время приуныла, глядя прямо перед собой в землю, но потом показались новые курортники, и она, прибодрившись, заговорила уже с ними: - Не проходите мимо, травы, саянские травы!.. Есть чабрец, и багульник, и золотой корень…
Павильон перестроили, исчезли медные краны с белыми раковинами, и центральный бассейн тоже исчез. Зато появилась «поилка» на улице. Мы набрали холодной шипучей воды в канистру и в бутылки. Я смотрела поверх забора, за которым был берег Кынгырги. Вся земля была здесь пропитана минеральной водой, и пахло на берегу так же, как и в павильоне – известью, мелом и железом, и даже круглые, как столбы, мертвые стволы тополей были покрыты минеральным налетом. У тополей почти не было листвы, только на самых верхушках сохранялись крупные, белые листья. И все тополя вокруг, насколько хватало глаз, были, словно мумии бинтами, обмотаны разноцветными, выгоревшими на солнце и на ветру лентами, вязочками, поясками, платками и просто полосками ткани, наспех оторванными от одежды. Это был дар духам за исцеление от болезни. Мы возвращались домой в сгущающихся сумерках, обступившие поселок черные горы казались мрачными и таинственными, а в небе зажигались звезды величиной с тарелку. Вы не увидите таких звезд на равнине. А с утра мы приступили к «культурной программе». Сперва все было обычно: мы сходили на водопад, посетили местный дацан, покрутили барабаны и положили монетки-подношения, поприсутствовали на церемонии освящения источника, – монгольские монахи в канареечно-желтых и бордовых одеяниях и красных бейсболках, которые очень меня насмешили, шаманили у источника, в котором местные лечили глаза. Это было мрачное место – каменная постель источника была слизисто-серой, со дна поднимались редкие пузырьки, а кругом – на сколько хватало глаз, стояли болезненные черные стволы забинтованных лентами мертвых сосен. Оказалось, что старого профилактория больше нет, остались только фигурки пастуха и пастушки. Корпуса были
