Гильзы, разумеется, пришлось сдать. Те же матросы, что собирали их на полях недавних битв, теперь, ругая господа бога и его родню, швыряли латунные цилиндры в кузов машины. Только Карпенко не пытался скрыть своей радости. При встрече с Норкиным он чуть заметно усмехался одними глазами, а в разговоре с офицерами, к месту и не к месту, напоминал о том, что выдвижение молодежи дело хорошее, но и опасное. За этими «выдвиженцами» глаза да глазки нужны! Зазеваешься — таких дров наломают, что за всю жизнь не спалишь.
Больше всех переживали Чернышёв и Норкин. И если Василий Никитич страдал от того, что гильзы пришлось «отдать дяде», то Михаила мучило другое. Буквально на второй день после того, как была сдана последняя злополучная гильза, на совещании командного состава бригады один из офицеров посоветовал всем брать пример «с части товарища Норкина», где родилось новое, хорошее начинание. Михаил от неожиданности до того растерялся, что не заметил, как фуражка упала с его колен. Селиванов, сидевший рядом, удивленно взглянул на него, пожал плечами, поднял фуражку и оставил ее у себя. «Что делать? — думал Норкин, стискивая руками колени. — Сознаться?» Он посмотрел на Ясенева. Капитан второго ранга улыбнулся и предостерегающе постучал пальцем по столу. Михаил понял, что они с Головановым оберегают его авторитет. Стало невыносимо стыдно.
Еле дождавшись конца совещания, Норкин, как по сигналу боевой тревоги, выскочил на улицу. Затемненный город, казалось, спал. Из невидимого репродуктора лился спокойный голос диктора, читавшего сводку Совинформ-бюро. Подняв воротник шинели, быстро шагал Норкин по запорошенному снегом тротуару. Селиванов и Гридин еле поспевали за ним.
— Черт длинноногий! — ворчал Селиванов.
И вдруг, заскрипев тормозами, рядом с Норкиным остановился «зис». Отворилась дверца, из машины высунулся Ясенев и сказал:
— Понял, Миша, почем фунт лиха?
Глава вторая
ГОТОВНОСТЬ НОМЕР ТРИ
Капитан первого ранга Семёнов, начальник тыла бригады, стоял у всех поперек горла. Вечно хмурый, он в сопровождении неизменного адъютанта «Щурки», поседевшего на военной службе, появлялся в самое неподходящее для визитов время, придирчиво рассматривал все и брюзжал, брюзжал без конца. Критиковал существующие порядки и расхваливал прошлое, иногда бросая через плечо:
— Шурка, помнишь?
— Так точно, было! — следовал неизбежный ответ.
Дело, конечно, заключалось не только в этом нудном брюзжании. После назначения Семенова начальником тыла прошло более шести месяцев. Много раз за это время с ним беседовали Голованов, Ясенев, члены партийной комиссии, но ни характер его, ни взгляды не изменились к лучшему. Он по- прежнему не хотел считаться с мнением сослуживцев, по-прежнему донимал своих подчиненных оперативками и — что ещё хуже — считал себя кровно обиженным и свое новое назначение рассматривал как незаслуженное оскорбление. Все это сказывалось на его обращении с людьми. Стоило какому-либо офицеру появиться у него в управлении с заявкой или требованием, как Семёнов немедленно вызывал его к себе в кабинет, бегло просматривал предъявленную бумагу, брал красный карандаш и безжалостно вычеркивал половину цифр. Часто бывало и так, что под сокращение попадало самое необходимое, без чего катера не могли жить. Увещевания и мольбы не помогали.
— Кому очки втираешь? — обычно гремел Семёнов. — Тебя ещё мать не родила, когда я все тонкости познал!
Оставался единственный выход: обратиться с жалобой к Голованову или Ясеневу. После этого, разумеется, со складов выдавалось все требуемое. Казалось бы, здесь можно и поставить точку: вопрос разрешен, справедливость восторжествовала. Но теперь офицера, который писал жалобу, Семёнов считал своим личным врагом. Семёнов был с ним изысканно вежлив, обходителен и под различными предлогами старался ничего ему не дать.
— Обошел, носатый! — говорил обычно со злостью офицер, возвращая своему начальнику злополучную заявку или требование.
— А как же иначе? Он человек обходительный. Еще в гражданскую научился, — подхватывали другие офицеры. В их словах звучали и обида, и озлобление, и даже страх, что, быть может, завтра именно им придется идти к Семенову с таким же требованием.
Больше других страдал от самодурства Семенова дивизион Норкина, расположенный на территории тыла. И беда была не только в том, что он «влез в хозяйство» Семенова. Норкин был бельмом на глазу начальника тыла. Капитан первого ранга завидовал любви матросов к комдиву; злило его и то, что у Норкина вся жизнь еще впереди, а орденов уже больше, чем у такого заслуженного человека, как он, Семенов; обижало внимание большого начальства к этому «молокососу»: с ним считались, к его мнению прислушивались.
Нечаянно и сам Норкин подлил масла в огонь. Его искусственные пожары, ночная беготня и надсадный вой сирен так надоели Семенову, что однажды он послал Нор-кину записку, в которой требовал прекращения «всех указанных беспорядков».
Норкин прочел ее, пожал плечами и сунул в карман. Он знал, что Семенов не имеет права отдавать подобные распоряжения, надеялся, что тот сделал это в минуту сильною гнева и теперь раскаивается. Действительно, Семенов скоро одумался и, жалея о злополучной записке, приготовился оправдываться, защищаться, но на него никто не нападал. Сначала это его удивило, потом начало раздражать. Поступок Норкина он истолковал как выражение полного презрения. Дескать, подумаешь, величина — капитан первого ранга! Много вас расплодилось, есть на кого обращать внимание!
Несколько дней управленцы тыла дышали свободно: оперативок не было, а сам Семенов не вылезал из кабинета, где за ширмой у него стояла простая солдатская койка. Даже еду Семенову носили в кабинет. И вдруг он, одетый и начищенный гораздо старательнее обычного, появился в комнате дежурного и сказал, пряча глаза под сдвинутыми бровями:
— Комендантский патруль в мое распоряжение.
Скоро в сопровождении трех патрульных матросов Семенов вышел из помещения. На катерах никто не обратил внимания на такое торжественное шествие, но зато к окнам зданий, обступивших гавань, бросились десятки любопытных.
— Товарищ матрос! — резко крикнул Семенов и поманил к себе пальцем Копылова.
Тот осторожно снял с плеча аккумулятор, поставил его на землю, подошел, козырнул и только было хотел отрапортовать, как Семенов закричал:
— Ты матрос или чухонка? Откуда выкопал такой бушлат? Свой на барахолку снес, а в хламиде флот позоришь? Распустились вы, как я погляжу! Забрать!
И Копылов, не успевший ни понять своей вины, ни оправдаться перед грозным начальством, под конвоем зашагал вслед за Семеновым. Скоро Семенов арестовал еще пять матросов и торжественно водворил их на гауптвахту.
Когда Норкину доложили об этом, он разузнал причины ареста и успокоился. Действительно, за годы войны многие несколько небрежно стали относиться к форме одежды и кое-кого следовало подтянуть. Правда, все задержанные матросы выполняли особые работы, но разве Семенов не мог ошибиться? Да и сами пострадавшие склонны были рассматривать свой арест как досадное недоразумение.
Однако подобные случаи вошли в систему, и скоро на катерах появились новые доклады, которые не предусмотрел устав.
— Носач! — обычно кричал один из вахтенных, и все живое исчезало в кубриках, машинных отделениях, орудийных и пулеметных башнях. Косясь на катера, Семенов проходил мимо: его власть кончалась на пирсе. Но горе тому матросу, которого судьба столкнет с капитаном первого ранга! Семенов будет искать за ним грешок до тех пор, пока не найдет, а тогда придется угрюмому матросу шагать между
