Не могу больше, товарищ капитан-лейтенант, — прошептал он. — Хоть в штрафную, но пошлите!
Глаза его подозрительно заблестели, и он поспешно отвернулся к темному иллюминатору. Норкин видел его бледное осунувшееся лицо.
Тяжело было Даньке. Они с Гридиным наводили справки, искали жену — и нашли. Мараговский по каким-то лишь ему известным приметам узнал ее полуистлевший труп в огромном рве. Ни в тот момент, ни позже никто не видел слёз Маратовского. Его катер первым выходил по боевой тревоге, его матросы первыми бросались на огонь, и Норкин думал, что у Мараговского все перегорело, остался только пепел. Но, выходит, ошибся.
— Сделаю, Даня, — сказал Норкин. Мараговский благодарно взглянул на него и вышел.
Долго сидел Норкин, сжав голову руками.
Тошно и Норкину. Запутался он: то ею неудержимо тянет к Кате, то он прячется от нее, стыдясь своей близости с ней. Действительно, хотя бы на фронт скорей!
Ночь спал беспокойно, встал с головной болью. Тут к нему и подошел Селиванов, сказал, смущенно улыбаясь:
— Знаешь, Мишка, мы с Натой решили записаться… То есть записались, а третьего мая свадьбу справляем… Придешь?
Первого и второго мая празднуют матросы, а третьего можно повеселиться и комдиву. Норкин согласился.
Собрались днем. В маленькой комнате было невероятно тесно. За столом, заставленным бутылками со спиртом и самогонкой, просто чудом умещалось пятнадцать человек. Сначала все сидели чинно, говорили преимущественно о служебных делах, недобрым словом помянули союзников с их пресловутым вторым фронтом, а потом, когда посуда на столе несколько опорожнилась, громко кричали «горько».
Однако в маленькой комнатке было душно, а на улице — яркое солнце, молодая зелень, и гости решили прогуляться. Звали и Норкина, но он немного опьянел, ему не хотелось в таком виде показываться в городе, да еще с Катей, и он отказался. Наталья поняла его и сказала:
— Тебя, Михаил, мы никуда не отпустим. И так почти не видались, а поговорить хочется.
Когда гости ушли, Норкин тоже, чтоб не мешать молодоженам, стал собираться, ссылаясь на неотложные дела. Но тут вмешался Селиванов, молчавший до сих пор:
— И кого ты обманываешь? Нашел дела в праздник!.. Кроме того, раз Ната сказала, что останешься — не спорь.
Это была его самая длинная речь за весь день.
— Так ведь это ты, а не я у Натальи под каблуком, — неудачно отшутился Норкин.
— Каблук каблуку рознь, — отпарировал Леня, бесцеремонно снял с ноги жены туфлю и поставил рядом со своим ботинком. — Видал?
— Ленчик, да ты с ума сошел! Отдай туфлю!
— Нашему брату иногда нужно чувствовать каблук на своей шее. Конечно, если он жмет в меру и в нужный момент.
Михаил спорить не стал. Пили чай, и Наташа рассказывала, как они с сестрой Дорой Прокофьевной выбирались из горящего Сталинграда. Говорила она спокойно, как о случившемся давно.
— Там, на переправе, меня и ранило осколком, — сказала Наташа, роднимая рукав. Руку повыше локтя пересекал рубец. Он уже побелел, был чуть заметен, но Леня как-то особенно осторожно и нежно погладил его. — Да все это чепуха! Зато мой Ленчик цел и мы с ним встретились!.. А Дора уехала в Уфу… Хочешь, дам ее адрес? Она будет очень рада весточке.
— Не давай, — вмешался Леня. — Он и домой-то раз в год пишет.
— Правда? — удивилась Наташа. — А ты подумал, каково твоей маме? Ты знаешь, что значат для нее две твои строчки?.. Ну, подождите, мальчики! Возьмусь я за вас!
И она взялась. Конечно, прежде всего за Лёню. Теперь он появлялся на катерах не только тщательно выбритый, выутюженный, но и спокойный, уверенный в себе. От его суетни почти не осталось следа.
С Михаилом она поступила тоже просто. Однажды приехала в дивизион, критически осмотрела каюту и кабинет Михаила и распорядилась:
— Ты пока сиди в каюте и пиши письма, а я в кабинете у тебя приберу. Чисто там, а беспорядок. Никакого уюта! — И уже на палубе, вахтенному: — Капитан-лейтенант сейчас занят и просил никого не пускать к нему. Пусть обращаются к начальнику штаба и замполиту.
И кто бы мог подумать, что у Натальи, которая беспрекословно выполняла все распоряжения старшей сестры, такой властный характер? А живут они с Леней хорошо. Очень хорошо…
Сегодня Норкину не спалось. Он ворочался на своей койке, прислушивался к шорохам.
Вахтенный пробил четыре склянки. Норкин взял фуражку и вышел на палубу. В ночной тишине еще плыли, замирая, звуки потревоженной меди. Пахло цветами, нагретой землей и молодой зеленью. Луна прочно обосновалась под черным куполом неба и бросала свой свет на землю. Белые домики деревни утопали в зелени садов, а развесистые каштаны и тополя так обступили заливчик, что казалось, будто катера стоят в огромном ангаре под легкой, но в то же время и плотной крышей.
С берега доносились приглушенный смех, торопливый шепот, а изредка и звуки, по которым можно было судить, что там не только разговаривают.
— Стой, кто идет? — окликнул кого-то вахтенный. В его голосе не было слышно ни тревоги, ни требовательности. Он окликнул потому, что этого требовал устав, да и комдив стоял на палубе. Кого остерегаться здесь? Видимо, на вахтенного тоже подействовала майская ночь.
— Свой! — донеслось в ответ, и Норкин узнал голос Гридина. Вот он взбежал по трапу, спросил у вахтенного:
— Где комдив?
— Я здесь, Леша.
— Севастополь освободили! — выпалил Гридин. Минутная пауза, потом вахтенный радостно ругнулся и спросил:
— Разрешите будить команду?
— Боевая тревога! — крикнул Норкин, спрыгнул с катера на берег и, не разбирая дороги, пошел к домику, где расположился штаб. За его спиной прозвучала первая низкая нота сирены, ее на мгновение заглушила звонкая скороговорка звонка, но она все крепла, становилась выше, выше и над притихшей деревней, над сонным Днепром понеслись протяжные, хватающие за сердце вопли сирен. Черные тени метнулись из кустов на катера, загремели откинутые люки, заурчали моторы, раздалось несколько отрывистых команд, и все стихло; катера были готовы к бою.
— Чего стал, как пень? Пройти мешаешь! — набросился на Норкина Чернышев, потом узнал его и уже не так зло, но и без робости — Извините, товарищ капитан-лейтенант. Под этим тополем обмывочный пункт разворачивать будем.
— Не надо, Василий Никитич… Севастополь освободили.
И тут случилось то, чего никак не ожидал Норкин. Он считал Чернышева хорошим хозяйственником, изворотливым снабженцем, для которого всё не относящееся к его делу было второстепенным, недостойным внимания. И вдруг теперь Василий Никитич как-то обмяк, всхлипнул и, сморкаясь в большой платок, тихонько пробормотал:
— Вот и свершилось… Нет сволочей там больше…
А на площадке перед штабом бурлило черно-синее море. Прожекторы, направленные с катеров, освещали возбужденные лица моряков и пеструю стайку смеющихся девчат, державшихся в стороне. Они появились здесь сразу после того, как выяснилась причина внезапной тревоги. И над всем этим возвышался Гридин. С непокрытой головой он сидел на плечах матросов, потрясал листком бумаги и что-то кричал. Его никто не слушал. Зачем? Самое главное уже сказано: Севастополь свободен! Подробности? Это всегда успеется!
Вдруг раздалась басистая очередь крупнокалиберного пулемета, пули, как цветные жуки, вырвались из-под темного купола деревьев и понеслись ввысь, теряясь между звезд. Это послужило сигналом: хвостатые ракеты тоже вырвались на простор, расползлись во все стороны, рассыпались на тающие
