комочки.
Норкин стоял на берегу и, сдерживая волнение, смотрел на матросов, на темное небо, исполосованное пулеметными и автоматными очередями, и не говорил ни слова, Из-за стволов развесистых каштанов вынырнули два снопа света, подпрыгнули, осветив кусочек белого палисадника, снова упали и поползли прямо на моряков. Нор-кин узнал автомашину командира бригады и пошел к ней. Она остановилась около штаба, фары потухли, и ночь сразу стала непрогляднее. Открылась дверка, и, согнувшись чуть не пополам, из машины вылез Ясенев.
— Я еще с полдороги догадался, что вам все известно, — сказал он, здороваясь с офицерами и матросами, окружившими машину. — Можете не докладывать — все ясно: настроение приподнятое, а поэтому самовольно открыли огонь. Ишь, вторая Москва обнаружилась. Тоже салютует.
В голосе Ясенева не было недовольства. Так иногда ворчит на расточительность сыновей отец, получивший дорогой, но очень понравившийся подарок.
Ясенев походил по катерам, заглянул в штаб, а потом спросил, словно между прочим:
— А отбоя у вас сегодня так и не будет?
Норкин не успел подать команды: матросы, словно листья, увлекаемые ветром, очистили берег, скрылись в кубриках. Наступила тишина. Слышно было, как вздыхал кто-то из вахтенных. Он словно хотел разжалобить пулеметы, около которых нес вахту.
— Ночка-то хороша, — сказал Ясенев, глядя на звездное небо и прислушиваясь к шелесту листьев. — Посидим?
Они вышли на берег Днепра и уселись над безмолвной водой. Луна освещала их лица. Ни журчание, ни плеск не нарушали тишины. Даже соловьи притихли. Словно все вокруг погрузилось в глубокий, радостный сон. Только на западе изредка светлело небо: это прожекторы обходили свои участки.
— Хорошо, — опять сказал Ясенев, снял фуражку и распахнул китель. — Ты, Миша, любишь природу?
Норкин растерялся. Он думал, что разговор пойдет о боевой подготовке, дисциплине, одним словом, о чем угодно, только не о природе.
Любит ли он природу?.. Как-то не задумывался над этим. Мальчишкой любил лазать по горам, спускать с почти отвесных круч камни, а потом следить за их нарастающим бегом; хорошо было и бродить по лесам, выслеживать бурундуков, наблюдать за суетливыми белками, подкрадываться к брошенной берлоге или, связав два бревна, спускаться на них по быстрой, порожистой реке. Все это нравилось. Но о том, что все это — природа, не думал. За годы пребывания в училище не замечал ее. Нравились и море, то маняще-ласковое, то гневное, грозное и непокорное, и далекие берега, спускающиеся к морю неприступными серыми скалами. Даже вздыхал белыми ночами, но это, пожалуй, по другой причине. А в годы войны…
— Я на природу с военной точки зрения смотрю, — ответил он развязно, стараясь скрыть свое смущение. — Водная преграда, возвышенность…
— Возвышенность! — вскипел Ясенев. — Все эти возвышенности по-русски называются горами, холмами, курганами!.. Ха, возвышенность!.. Неужели у тебя так душа зачерствела, что ты всей красоты не замечаешь? Война не вечно будет, да и воевать-то хорошо нельзя, если нет у тебя души, настоящей, большой души!.. Скажи, ты любишь кого-нибудь?
Норкин насупился. Вопрос обидел, кровно обидел. Любит ли он кого-нибудь? Не человек он, что ли?.. Да за одну материнскую слезинку…
— Ты, Миша, меня неправильно понял, — сказал Ясенев потеплевшим голосом. — Я не про это… Кого ты любишь: Ковалевскую или эту… новую?
Михаил обнял руками колени и задумался, глядя на черную, неподвижную воду, казавшуюся сейчас твердой. Вопрос, для него сложный, запутанный. Он еще несколько раз ходил к Кате. Его и сейчас тянет к ней, но в то же время он под различными предлогами оттягивает очередную встречу. Почему? Кто его знает… Вроде бы и то и не то…
Он теперь уже более подробно знал биографию Кати, знал и причину, побудившую «пожалеть» его.
— Война, Миша, не разбирает, кто любил, а кто еще только собирается, — сказала Катя в минуту откровения. — Так и умрешь, не изведав. А про тебя Натка говорила, что ты — отчаянный. Сам смерти в пасть лезешь. Ну вот… Дальше сам все знаешь…
И опять Михаил не спорил с Катей. Он не собирался размениваться на мелочи, но зачем же и отказываться от того, что жизнь дает? Катя была первая женщина в его жизни, но разве это любовь? Если да, то зря поэты на нее столько бумаги и чернил извели…
Или Ольга… Появилась она перед тобой, да еще с Чи-гаревым — желанная, лучше нет никого. А нет се — словно так и надо. Знакомая и только.
— Смог бы ты хоть с одной из них жить так, как Селиванов со своей женой? — требовал ответа Ясенев.
На этот вопрос ответ готов давно.
— Нет, ничего бы не вышло, — ответил Норкин и вздохнул.
— Та-а-ак. Значит, не пришло еще твое время. — Немного помолчали, и опять Ясенев начал первым — Не думай, что я завел этот разговор по долгу службы. Конечно, нам, политработникам, во все нужно вникать, но с тобой статья другая… Дошел до нас слушок, что ты сошелся с этой… Как ее?
— Катей.
— Пусть Катей… А что, думаю, за человек она? Будет у вас счастье? Ведь завести семью — не огород посадить.
— Рано еще о семье думать. Война.
— Тут, Мишенька, дело такого сорта: полюбишь — не станешь философствовать. Так-то… А вообще как дела в дивизионе?
— Ничего, — ответил Норкин и повеселел. — Только вот Маратовский просит перевести его в действующие части. Я поддерживаю. И рапорт заготовил…
— Напрасно, — сказал Ясенев. Он застегнул китель и надел фуражку, как бы подчеркивая, что дружеский разговор окончен. — Так у нас вся бригада разбежится.
— У Маратовского особое положение…
— Знаю! — нетерпеливо перебил Ясенев. — А у других? Возьми Крамарева. Ты знаешь, что его родное село здесь, на Днепре? Сутки хода на катере. Надоедал он тебе просьбами? Ждет, терпеливо ждет, когда комдив вспомнит о нем, догадается и даст ему двое суток отпуска. Понимаешь? Только двое суток!.. Дай ему свой полуглиссер, и он мигом слетает… Между прочим, я не приказываю. Ты командуешь, твое и последнее слово. И вообще, товарищ капитан-лейтенант, мало внимания вы уделяете молодежи. Ты хорошо знаешь молодых лейтенантов? Вряд ли. Ты придирчиво проверяешь их, учишь — и всё. Ничего не скажу, но ты вспомни Кулакова… Теперь о Мараговском. Делом его занять надо. Настоящим, живым делом. Чтобы он чувствовал, что он и здесь необходим. Комсомольцы Киева начали восстанавливать Крещатик. Почему бы вам не помочь? Я, конечно, не приказываю. Вам решать.
Норкин после, отъезда Ясенева до самого подъема ходил по берегу около катеров. Он не замечал косых настороженных взглядов вахтенных, наблюдавших за ним.
Прав, как всегда, прав оказался капитан второго ранга. Тут и спорить нечего.
Запели боцманские дудки, а вахтенные, прокричав в люки уставную команду, добавляли вполголоса:
— Комдив по берегу ходит.
Услышав о комдиве, моментально просыпались самые сонливые, торопливо совали ноги в ботинки и бежали на зарядку. Рабочий день начался. Норкин не делал ни одного замечания, словно он здесь не хозяин, а случайный гость. Он всё ходил, нетерпеливо поглядывая на домик, в котором размещался штаб. Там уже проснулись. Слышалось, как откашливался Чигарев, как Чернышев пилил кого-то, а оперативный дежурный настойчиво вызывал штаб бригады. Наконец появился улыбающийся Гридин. Он остановился на крыльце, прищурившись, посмотрел на небо, на катера, увидел комдива и заторопился к нему,
— Здравствуйте, Михаил Федорович. — Здравствуй, Леша. А я тебя жду.
Гридин перестал улыбаться, нахмурился и уставился на носки своих ботинок. Молодой, недавно
