– У вас свободно? Можно присесть? Ой… это вы?!
Поразило, что Никита узнал ее с одного взгляда, несмотря на маскировку. Поразило мгновенное превращение его из спокойного, избалованного красавца со жгучими глазами в растерянного, неуверенного в себе мальчика. В того, каким она больше всего и любила его… Капризный ребенок!
– По… танцуем? – спросил он и начал подниматься, не успев сесть.
Римма уставилась на него, как дура, даже рот приоткрыла.
Что это с ним? Почему смотрит такими глазами? Почему не замкнулся, не отшатнулся? Почему не распрощался на ходу и не кинулся опрометью прочь? Почему, заметив ее нерешительность, сам взял за руку и повлек на узкую полоску, занятую покачивающимися, прильнувшими друг к другу телами?
Что за чудеса? Волшебство? Магия?
– А говорит, не танцует медляки… – послышался за спиной плаксивый комментарий.
Не то чтобы это был совсем уж медляк, старый шлягер «Dance me to the end of love», но и скакать под эту музыку никому бы не удалось. А вот мерно покачиваться, втиснувшись друг в друга телами, – самое то. Они были одного роста, правда, на каблуках Римма стала чуть выше, но это не мешало слиться бедрами, плечами, коленями. Только губы их не соприкасались, потому что тогда не удавалось бы смотреть друг на друга. Они смотрели… у Риммы голова кружилась при виде этих глаз. Казалось, она летит, медленно летит в искрящейся темноте…
Не бывает такой темноты? Еще как бывает! В его глазах.
– Не могу больше на вас смотреть, сердце останавливается, – пробормотал вдруг Никита и привлек ее еще ближе к себе, так что они соприкоснулись щеками, и теперь меж их телами не осталось даже малого просвета. И у Риммы тоже начались перебои в сердце, когда почувствовала, что происходит с Никитой. Дыхание его сделалось частым, да и она задыхалась. Он хотел ее, тут никаких слов не надо было, он ее до смерти хотел!
– Боже ты мой… – прошептал он чуть слышно. – Что за духи у вас?
– «Миракль».
– Голова кружится. У меня от вас голова кружится, понимаете?
Dance me to the end of love? О нет, на end of love это не очень похоже!
Опять молчание. Только сердца колотятся друг о друга.
А музыка длится, длится, но ведь и она кончится! А потом что? – заволновалась Римма. Потом они разойдутся? Вдруг «медляков» больше не будет? Вдруг Никита спохватится и уйдет? Мало ли, может, ему надо куда-то. Схлынет минутное очарование, и Римма не успеет, ничего не успеет…
Опустила левую руку, нашарила на своем бедре его правую. Нервно сдернула со своего пальца перстень (слава богу, больше не придется каждую минуту беспокоиться, что он вот-вот свалится!), надела на средний палец руки Никиты, радостно ощутив, что перстень пришелся в самую пору.
– Что это? – Никита чуть отставил руку в сторону, пытаясь в мельтешении бликов разглядеть палец. – Кольцо? Мне? Да ведь оно золотое! За что?!
– Вопрос неправильный, – хрипловато усмехнулась она. – Не за что, а почему.
– Почему?
– Потому что… ты знаешь почему.
Это она первый раз сказала ему «ты». Нет, второй. Вспомнил он сейчас о том, первом случае? Не обидело ли его это воспоминание? Так испугалась, что потянуло спрятаться за привычную броню – иронию:
– Не помню, кажется, в «Трех мушкетерах», а может, и в «Королеве Марго» написано, что в те времена особенно жестких моральных препон не существовало, и молодые люди охотно принимали от своих возлюбленных дорогие подарки.
О черт… Что она несет?!
– В смысле, я, конечно, не твоя возлюбленная, но… то есть, я хочу сказать…
– Почему не моя? – перебил он, резко привлекая Римму к себе. – Ты моя.
– Да.
И опять на несколько музыкальных тактов – молчание, будто глубокий, глубокий обморок, в который упали они оба.
– Я тебя хочу.
Кто это сказал? Он или она?
– Да…
Кто выдохнул ответ – она или он?
– Ты слышишь, что я говорю?
– Да. Я тоже. Сейчас. Прямо сейчас.
– Да.
Никита схватил ее за руку и увлек между качающимися фигурами через всю сцену в какой-то боковой коридорчик. Поворот, еще один, короткий коридорчик, в конце – дверь, которая поддалась рывку Никиты. Темный закуток – какая-то подсобка? Захлопнулась дверь, мрак сомкнулся. Губы сомкнулись. Никита резко прислонил Римму к холодной стене – стынь вошла через ее спину, но она ничего не чувствовала, кроме резких жгучих прикосновений его губ и лихорадочных движений рук. Задыхаясь в поцелуе, Никита торопливо поднимал ей юбку, стаскивал колготки. Она трясущимися руками пыталась расстегнуть его джинсы. Вот прижались друг к другу обнажившимися бедрами – и едва не закричали от нетерпения, не в силах больше ждать. Он приподнял ее, подхватил под широко разведенные колени, она ногами оплела его спину… Ну наконец-то они нашли друг друга, наконец-то они встретились!
Александр Бергер
30 ноября 2001 года. Нижний Новгород
– Вы только не пугайтесь, у меня дома страшный разгром, – предупредил Бронников еще на лестнице. – Жена незадолго до моего ареста уезжала в Геленджик, собрала все свои вещи, а после себя оставила полный тарарам. Я ей сказал, пусть забирает практически все, что хочет, кроме моей коллекции, ну и она постаралась, конечно, как могла.
Про развод Бронникова с женой Бергер уже слышал. Две соседки, бывшие понятыми во время обыска в этой квартире, оказались весьма словоохотливыми и посвятили оперативников во все подробности семейной жизни Григория и Марины Бронниковых – очень приличных людей, которые жили да жили тихо- мирно, никогда ни ссор, ни скандалов, а тут вдруг бах – и разбежались в разные стороны почти с неприличной поспешностью.
Слово «разгром», да еще «страшный», звучало, конечно, весомо, однако даже это определение не вполне давало представление о том, что творилось в квартире. Даже Бергеру стало не по себе, а уж Бронников, надо думать, и вовсе покачнулся, что морально, что физически.
– Да что тут делалось? – пробормотал он ошарашенно. – Хотели ограбить, да никак не могли решить, что в первую очередь выносить?!
– Э-э, Григорий Александрович, – счел необходимым пояснить Бергер, который любил справедливость, – извините. Вы, видимо, забыли, что у вас в квартире, кроме всего прочего, проводился обыск…
Бронников стал столбом. Потом медленно обернулся к Бергеру:
– А знаете, я и вправду забыл. У меня в голове периодически как бы шторка какая-то задергивается. Наверное, срабатывает пресловутый инстинкт самосохранения. И тогда я обо всем забываю. И что протокол обыска вы мне показывали – мол, ничего компрометирующего не найдено, и что я у вас практически пять суток за решеткой провел, и про подписку о невыезде, и про то, что я все еще нахожусь под следствием, а главное, из-за чего все это, – забываю. И первая мысль у меня была, когда сюда вошел, – что надо Римме позвонить. Сказать, что я вернулся, что все более или менее уладилось, скорее всего, на роль убийцы в этом триллере будут искать другого кандидата. А позвонить-то некому… И как мне дальше жить – неизвестно. Как, зачем?..
Прошел среди разбросанных по полу вещей, машинально расшвыривая ногами пепельницу, бумаги, подушку диванную, прикатившийся сюда, очевидно, из кухни большой оранжевый апельсин, несколько шуршащих полиэтиленовых пакетов, еще какие-то мелочи.
Бергер огляделся, приблизился к окну. Оно выходило на Большую Покровку, и внизу заливался
