Грянула музыка. От неожиданности Платон в первый момент слегка присел – настолько громко это было. Ударные грохотали так, что, казалось, крыша содрогается. Первые две строчки он не расслышал – отмечал про себя ритм. Потом различил слова и хмыкнул «...будем отрываться и гулять, но только не тащи опять меня в кровать!..». Ноги заскользили легко и привычно. Круг расступился, пропуская невесту в пышном платье. Платон смотрел только на ее туфельки, поражаясь их миниатюрности. Когда грянул припев, они уже танцевали рядом, строго выдерживая расстояние между его левым ботинком, едва касающимся носком покрытия, и ее юркой правой туфелькой.
«Как будто е-эй, е-эй, е-эй, хали-гали! Как будто е-эй, е-эй, е-эй – русский шейк!»
– Во дает толстяк! – кто-то из зрителей громко оценил его легкость и изящество.
Кое-кто не выдержал установленного Платоном чуть замедленного для твиста ритма и выскочил на площадку, дергаясь. Их тут же утащили. Илиса нашла ладошкой руку Платона и вцепилась в нее – ей приходилось напрягаться, чтобы поспевать за ним и сохранять дистанцию. Она была не слишком виртуозна, хоть и старалась изо всех сил. Черт возьми, Платон уже танцевал с одной неумехой твист. Давно. Очень давно. В своей спальне. Под пластинку «Черный кот». Сейчас он сделал то же, что и тогда: чтобы не потерять ритм – поднял партнершу левой рукой и прижал к себе, посадив на бедро.
«А ну-ка жги, давай, валяй, шуруй со мной! Как люблю я этот утренний забой!»
Илиса обхватила его ногами и, чтобы получше держаться, зажала в кулачки фрак на груди и на спине.
«Как будто е-эй, е-эй, е-эй, хали-гали!..» – сканировали окружающие. – Жги, динозавр!
Платон увидел в размазанном безличье толпы несколько знакомых лиц и осторожно улыбнулся им, вспоминая. Веня застыл истуканом – почему-то грустный. Федор с открытым ртом смотрел восхищенно, но с недоверием, косясь по сторонам, чтобы удостовериться – все видят, все в отрубе. Аврора не смотрела. Она стояла далеко, у края крыши, там, где сидел за пультом невидимый Платону ди-джей, и ловила ветер лицом, подняв его к небу.
Гимнаст плакал. Платон увидел это и в отчаянии прижал к себе рукой девочку так сильно, что она пискнула и стукнула его туфельками – в спину и в живот. Ему все еще легко и невесомо было держать на себе и ее, и черное небо над крышей, еще фантастически скользили ноги, но уже все вспомнилось – колба, подушки на теплом полу. Он остановился.
– Мне обещали перепелиные яйца. Есть хочу!
И отпустил Илису, расставив руки в стороны. Повисев на нем, она сползла вниз, как по стволу большого дерева.
Толпа разочарованно взревела.
Выскочили две девчонки – высокие, крепкие, как породистые лошадки, все в коже и с банданами на головах.
– На бис!
И – заново: «Пой со мной, играй, танцуй со мной!»
Смешно было видеть тупорылые тяжелые ботинки рядом с лаковыми носками своих туфель. Платон уже целенаправленно обходил площадку по кругу, давая девушкам порезвиться – они то и дело переходили на телодвижения незнакомого ему танца, потом притягивались глазами к его ногам, возвращались на твист, оставляя на отполированном дереве черные полосы.
«Здесь горит звездою русский рок, круглый и простой, как колобок!»
Платон смотрел на Гимнаста. Тот уже не плакал. Страдал глазами, полными боли и страха, как животное на бойне.
– Чего ты боишься, Гимнаст? – крикнул Платон, останавливаясь.
Гимнаст только махнул рукой и ушел бояться в тень.
– Вы все против меня, да? – огляделся Платон. – Все знаете, а мне не говорите, да? Откуда у тебя мое кольцо? – вцепился он в руку Федора, стараясь развернуть его ладонь удобнее и рассмотреть хорошенько.
– Гимнаст дал! – выдернул Федор руку. – Тони, тебе поесть надо, а то на людей уже бросаешься.
– Надо, надо поесть, – бормотал Платон, спускаясь вниз.
И обнаружив там, в ярко освещенной зале, длинный стол, уставленный едой, он сел в середине и съел: шестнадцать жареных окорочков, сорок три перепелиных яйца и запеченную горбушу, которую обложили этими яйцами, при этом выпил два графина сока – по два литра каждый, на три теплые лепешки опрокинул по тарелке с мясной нарезкой и заел это десятком помидоров, после чего подвинул к себе блюдо с поросенком и не отодвигал, пока от него не осталась голова с апельсином в разинутом рту, подумав, съел у головы уши и щечки, запил это бутылкой белого вина, закусывая каждый второй глоток ломтиком сыра, осмотрелся и поинтересовался у притихшей застольной компании:
– А горячее будет?
Когда они добрались домой, наступил рассвет. Платон Матвеевич в самом благодушном расположении духа – сытый, Аврора, грустная и слегка испуганная, Вениамин, наигранно веселый, Федор, настроенный самым решительным образом срочно начать уж если не брачную ночь, то хотя бы брачное утро, Илиса, беспрестанно зевающая, и Гимнаст, то и дело пытающийся завести какую-то назидательную беседу в помощь молодоженам, шумно ввалились в подъезд. У дверей квартиры, перекрыв площадку, стояло пианино. На нем, скорчившись, лежал измученного вида мужичонка. Илиса ахнула, прижав ладошки к щекам.
Мужичок слез и потребовал подписать бумагу о доставке. Платон начал было выяснять, что за пианино, но Илиса категорично потребовала побыстрее заплатить сколько нужно за доставку и за ожидание. Нужно оказалось столько, что Платон повнимательней рассмотрел инструмент, надеясь найти в нем признаки старинного благородства, и вдруг обнаружил, что крышка, закрывающая клавиши, заперта на висячий замок. Тогда он попытался поднять крышку над струнной частью – на ней валялся грузчик, – но не смог.
– Не трогать! – крикнула Илиса и топнула ножкой. – Не трогать мой инструмент! Никогда и никому!
Пока Платон, опешив от такой наглости, подбирал выражения поприличней, чтобы объяснить, кто в доме хозяин, Вениамин и Федор прикидывали, как затащить пианино в квартиру. Вероятно, они не первый раз имели дело с этим инструментом, потому что уже через минуту пианино было завалено набок, ножки откручены, и вот уже это обезноженное нечто с висячим замком на клавишах вносится братьями в распахнутую Авророй дверь. По дороге к гостиной была задета притолока, и пианино отозвалось на содрогание утробным многострунным вздохом, и Платон с облегчением подумал, что какие-то музыкальные внутренности там все же имеются.
Аврора увлекла Платона в кухню.
– Посмотрите на меня! – с отчаянием в голосе попросила она. – Ну?! Вспоминаете?
Платон собрался с духом и внимательно изучил ее лицо с горящими глазами, синяки под ними, износившуюся тушь на ресницах и подозрительно красный кончик носа.
– Вы всегда так много пьете? – спросил он.
– Не узнаете, значит, – оттолкнувшись от него обеими руками, она села.
Платон устоял, но насторожился.
– Голубчик, Платон Матвеевич! – вдруг крикнула Аврора и рухнула со стула коленками в пол. – Простите бабу глупую и неразумную! Я не могу допустить этого безобразия!
– Я видел, вы водочкой злоупотребляете, – Платон поднял ее за локти и попытался поставить на ноги. – А водочку нужно правильно закусывать!
– Я его зарублю! – прошептала Аврора, нащупав наконец ногами пол. И уточнила, впившись зрачками в переносицу Платона: – Топором!
– Аврора, успокойтесь. – Платон решил, что лучше женщину все-таки посадить. – Вы выпили. Поспите. А утром... То есть к обеду, я надеюсь, – все пройдет. Тогда и поговорим. А сейчас ложитесь спать. – Осмотрев жесткий угловой диван, он, уже уходя, в дверях повернулся к Авроре: – Хотите, я вас устрою в моем кабинете поспать?
– В гнезде разврата? – прищурилась она. – Нет уж!
– Как хотите, – с облегчением отвернулся Платон.
В спальне Платон с радостью понял, что заснет, как только приляжет. Он застрял в
