«Бедный, бедный старик… – пронеслось у него в мозгу. – Один… в холодной, чужой постели. Так тебе и надо».
Лук набрался сил и, протянув почти бесчувственную руку к лекарству на тумбочке, достал пилюли. Положил две штуки под язык и снова закрыл глаза.
Все неслось в голове под закрытыми веками.
Он попытался приподняться на подушке, и это ему удалось. Глубоко вздохнул – раз, другой…
Головокружение вроде бы прекратилось.
Лука Ильич лежал в неудобной позе, опираясь на локоть правой руки.
Наконец он спустил ноги и сел в кровати. Голова сама упала ему на руки. В груди громко и часто, как загнанная лошадь, билось его слабое, натруженное сердце.
Но сидя ему было легче. Дыхание стало более спокойным и глубоким.
Он мог бы позвать Вэла, который спал в соседнем, смежном номере, но у него не было сил набрать номер телефона.
Так и сидел Лука Ильич, обхватив голову ладонями, неизвестно сколько времени.
Почему так получилось в жизни, что он уже давно один? Его постель никем не согрета. Нет рядом близкого человека… За что ему такое наказание? Он ведь уже старик, которому нужны и забота, и ласка. И просто чтобы кто-то родной был рядом!
Переезды, гостиничные номера, холодные простыни… Один засыпаешь, один просыпаешься… Так и умрешь где-нибудь в чужом городе, в чужой* постели…
Недолго уж осталось!
Да, были у него жены… Четыре! И все ушли… Или он ушел от них? Бросил, уехал. Оставил позади?
А куда же он рвался из каждого дома, что строил. И в Вероне, и в Португалии, и в Париже?
Страстная любовь никогда не посещала его жизнь. Была страсть к творчеству, может быть, к Славе… Страсть к совершенству… Хотя бы к совершенству его Голоса. Его, свой Голос он любил, кажется, больше всего на свете. И боялся, что он, Голос, оставит его… Когда-нибудь…
Но ведь так и произойдет! Ему уже шестьдесят пять! По всем законам природы дольше семидесяти он петь не сможет…
А что же тогда?
Лука Ильич всегда гнал от себя эти мысли. Одиночество. Полное одиночество в этом безумном, безжалостном, безграничном мире.
У него не было детей – во всяком случае, он не знал о таковых. Уже восемь лет он был холост…
Три его сотрудника – продюсер, секретарь и охранник – найдут себе другую работу… А он останется один.
Один-одинешенек…
Лука Ильич услышал, как осторожно открывается дверь спальни. Он поднял глаза и увидел на пороге фигуру Вэла.
– Лука Ильич, вам плохо? Мордасов не ответил.
Вэл быстро подошел к столику, вынул шприц из эмалированной коробки, быстро сломал ампулу и, решительно взяв его руку, умело и точно сделал укол.
– Лягте, пожалуйста… Лука Ильич! – Голос охранника был строг.
Лук поднял на него глаза.
– Откуда ты узнал, что мне плохо? Вэл отвел взгляд.
– Не знаю… Почувствовал что-то… Ложитесь, ложитесь, Лука Ильич.
– Нет! Сидя мне легче.
Вэл осторожно накрыл его плечи халатом.
– Садись, посиди со мной, – попросил Мордасов. От укола ему стало горячо в груди, запунцовели щеки, и дыхание стало свободным и глубинным.
От присутствия Вэла, от действия лекарства, от прошедшего страха смерти ему стало хорошо до легкого, приятного головокружения.
Луке стало так жаль и себя, и всю свою жизнь, и этого преданного, верного, простого парня, что он почувствовал, как по лицу в темноте полились облегчающие душу слезы.
– Ты посиди, Вэл. Посиди…
– Я сижу! – Голос парня был озабочен и чуть растерян. – Может, врача вызвать?
Мордасов только покачал головой.
– Вэл… Ты останешься со мной? – Голос Луки Ильича чуть дрогнул. – Ну, если что случится?
Парень даже привстал на стуле от того, каким жалким, просительным тоном был задан вопрос.
– А что может… случиться?
Мордасов пожал плечами… И снова закрыл ладонями свое большое, обмякшее лицо.
– Вы мне… – осторожно начал Вэл, – как отец… Как родной отец. Поэтому пока я вас… Пока вы…
Лука Ильич ждал продолжения, но Вэла как заклинило – он не мог найти слов от волнения.
– А как же твоя семья? Ну, там, в Карпатах?
– Я им деньги отсылаю. Они довольны…
– А ты… Тоже доволен?
Мордасов поднял глаза на своего помощника.
– Да, да… Доволен, – затряс головой Вэл. – Я бы всю жизнь мечтал так жить. Чтобы вы пели. По разным городам. Чтобы я был при вас. Всегда…
– А остальные? – спросил маэстро – Греве и Альберт Терентьич.
Вэл на мгновение замялся, но потом ответил достаточно решительно:
– И они – тоже…
– Оба?
– Оба! – уже горячась отвечал Вэл. – Греве Карл – он хоть и немец, но толковый, преданный… Преданный вам человек. И порядочный очень… Ни цента налево не пустит. К его рукам ничего не прилипнет! Парень даже рассмеялся.
– Вы не знаете. А я ведь слежу! За всеми слежу…
– Ну, и что ты выследил?
– Терентьич тот… Душа, конечно, человек. Но ловкач… Вот ему я бы свой кошелек не доверил!
– Я знаю! – Мордасов махнул рукой. – Отдал он вчера Греве деньги из «Националя»?
– Я проследил! – засмеялся Вэл. – Буквально за шкирку Терентьича до Карла довел. Всё при мне – копеечка в копеечку – оприходовано.
Мордасов долгим, неожиданно заинтересованным взглядом рассматривал Вэла. Мощная, ладная фигура… Большие руки… Светловолосая крупная голова с высоким лбом… Франтоватая пижама под белоснежным гостиничным халатом. Чисто выбрит, хороший крепкий одеколон.
А все равно чувствуется крестьянин. Бывалый, умный, цепкий… Но недоверчивый крестьянин.
– Где же ты всему научился? – тихо спросил Мордасов. – А, Вэл?
Тот чуть напрягся, но ответил быстро и коротко:
– На флоте! Я же старшина первой статьи.
– А… кашеварить где?
– Денщиком у командира крейсера – два года. Ну там как накрыть стол, как подать, какую посуду… Ну и все остальное.
– А уколы делать? Массаж? Ты ведь и в медицине что-то понимаешь?
– При корабельном лазарете полгода служил… – все больше воодушевлялся Вэл. – Потом на промысловом судне служил… На траулере… В Варшаве таксистом работал… Санитаром тоже был. – Он махнул рукой. – А! Много чего вспоминать надо было бы…
Вэл встал и подошел к кровати.
– Вам уже отдыхать надо… Сейчас только давление вам померю…
Пока Вэл доставал аппарат и быстро мерил давление, Мордасов незаметно, искоса, словно в первый раз наблюдал за его движениями. Они были неторопливы, точны, как-то надежно профессиональны. Откуда, из каких глубин его судьбы или крестьянского происхождения была в этом парне такая надежность, такая внутренняя уверенность в правильности всего, что он делает.
