При последнем моем слове органист делает кошачий скачок к Локтеву и ударяет его ребром ладони по шее, еще миг — и черный глаз Сашиного пистолета глядит мне в грудь.
— Не шевелитесь, майор, — командует органист. — Руки поднимите. Повыше. Иначе сами знаете, какая получится неприятность. А ты, — органист кивает Локтеву, который, подобно рыбе, выброшенной на берег, хватает ртом воздух, — стань рядом с командиром. И вы, и вы (Белову, ксендзу) тоже рядом. Все вместе.
Удачно он Саше попал, но ничего, даст бог, сквитаемся.
— Стась, открой подвал, — командует органист.
— Ты этого не сделаешь, — шепчет Буйницкий. — Это нельзя.
— Поторопись, дурак, — прикрикивает органист.
— Опомнись, — призывает Буйницкий.
— Выхода нет, — говорит органист. — Ключи. Быстро.
— Неужели вы нас убьете? — спрашиваю я и делаю шаг вперед.
Органист, не раздумывая, нажимает спуск. Мне, однако, везет — осечка.
Я молниеносно посылаю руку в карман, но не успеваю, органист передергивает затвор раньше.
— Подлец! — кричит Стась Буйницкий. — Убийца! — и бросается на брата.
Луцевич стреляет в сакристиана в упор. Это означало бы точную смерть, если бы пистолет не отказал вновь.
Буйницкий бьет органиста кулаком в лицо, но не очень удачно, с ног не сбивает, хватается за пистолет и свободной рукой лупит куда попало. Белов бросается на помощь.
— Не надо, — останавливаю я его. — Пусть подерутся.
Пока братья избивают друг друга, я достаю пистолет и снимаю предохранитель.
— Достаточно, — кричу я. — Разойдитесь. В сторону, пан сакристиан. Пан органист, не надо ломать затвор — обойма пуста.
И я делаю паузу, чтобы он смог осознать происшедшие перемены.
— Гражданин Буйницкий Валерий Антонович, вы задержаны по обвинению в двух умышленных убийствах, а также в нападении на инспектора милиции, насильственном захвате оружия и попытке убийства майора милиции и родного брата.
Минута тишины. Моя минута. Готов органист. Накрыт. Конец сволочи. Хорошо я все рассчитал. Красиво. Самому нравится. И свидетели — трое, и брат, самое важное, брат сломался, и пистолет в руках. Правильно мы его разрядили, как чувствовали. Перед Сашей покаюсь, обиделся, чуть не плачет с досады. Ничего, ничего, пройдет. Славно получилось. Хорошо. Вот так, пан органист, хреновое дело. Это не Жолтака убогого убивать. Крупная ты, наверно, сволочь. Ну, ксендзу сегодня без валидола не обойтись. Совсем остолбенел старик. И художник. Песни вместе пели. Спета песенка. Сыграны хоралы. Ну, еще раз на пистолет посмотри. Дошло, наконец. Открылось. Тоскливо. Это я понимаю, что невесело. Что же ты теперь сделаешь?
— У меня есть просьба, — говорит органист.
— Какая?
— Один патрон.
— Не по заслугам честь, — отказываю я. — Вы держали в руках пистолет? Что сделали? То-то.
— Ну что, пан сакристиан, — обращаюсь я к Стасю Буйницкому, — у вас еще есть основания скрывать брата от возмездия?
Сакристиан молчит, по-видимому, он не слышит моего вопроса, у него, по-моему, в ушах стоит звон, поскольку братец сумел ударить его в ухо рукоятью пистолета.
— Петров, — зову я художника. — Я обещал освободить вас в полдень — можете идти. Идите, идите. За воротами стоит милицейская машина, передайте, пусть придет конвой.
Локтев забирает у органиста пистолет и отходит в сторону заполнить обойму. Вид у него при этом невеселый. Остальные немы и недвижимы,
Когда органист, конвоируемый милиционерами, в последний раз переступает порог костела и глухой стук двери, как стук гильотины, символично отсекает его от жизни, брат его, Стась Буйницкий, впадает в истерику.
Сострадательный ксендз Вериго кладет ему на голову руку и говорит утешительные слова успокоения: «Стась, не надо, возьмите себя в руки. Успокойтесь, Стась» — и так далее, что производит на сакристиана благотворное действие. Он обращает на меня взгляд, полный тоски, и покаянно говорит:
— Меня тоже следует арестовать.
— Знаю, — говорю я. — Всему свое время. Прежде поговорим о деле. Как брат объяснил вам первое убийство? Что он такое сказал, чему вы поверили?
— Чему я поверил! — словно в просветлении повторяет сакристиан. — Господи! Все произошло так быстро, нелепо, страшно, мгновенно произошло… Когда ушел Белов, Валерий спустился вниз и заговорил с незнакомцем… потом позвал меня, сказал закрыть костел… В эту минуту вошел Жолтак… Брат и тот человек беседовали… Жолтак увидел их вместе… Мне было не по себе, вышел во двор… Затем дверь костела отворилась, и брат позвал меня… «Открой подвал», — сказал он. «Зачем?» — спросил я. «Я убил его», — ответил он. Я онемел. Тогда брат стал говорить, что этот человек бывший эсэсовец, был с ним в одном отряде, а сейчас шпион, из-за границы… «У меня не было выхода, — сказал брат. — Если бы он вышел отсюда, он выдал бы меня, а я не могу позорить дочь…»
Так вот в чем дело, думаю я, вот что выплывает. Понятно. Трибунал будет работать.
— Вы любили брата? — спрашиваю я. — За что?
— Я не любил его, — говорит Буйницкий. — Я люблю племянницу.
— Но как он здесь жил под чужой фамилией?
— В тридцать девятом году он уехал учиться в Варшаву… Потом война… Все думали, что он погиб… Но вот в сорок шестом году осенью… ночью… он пришел… голодный, истерзанный, на грани отчаяния… Оказалось, попал в плен, там выбор — пуля или в полицию… стал полицейским… клялся, что ничего дурного не делал… Добрые люди достали ему новые документы, он прячется, хочет уехать, просил денег… Как раз недавно мама умерла… Я поверил… В костеле не было органиста, я подсказал…
— Понятно. А убийство Жолтака? Почему вы с ним примирились?
— О боже! — ужасается ксендз Вериго.
— Нет, я не знал! — вскрикивает Буйницкий. — Все твердили — самоубийство. Вы тоже сказали — сам. Я спрашивал у Вали — она говорила, что отец спал страшно пьяный.
— Он не спал, — говорю я. — Дело происходило так. Он пришел к ксендзу, пил, пел песни, устроил скандал дома и заснул пьяным сном на глазах у дочери. Это алиби. Однако пьян он не был, последнюю бутылку — это отметил в своих записях ксендз — он не тронул, ее выпил художник. Зачем он пошел к Жолтаку? Потому что я случайно проговорился, что у Жолтака находится Локтев. Ему было важно узнать, сказал ли Жолтак Локтеву, что видел встречу в костеле. Жолтак не сказал. На свою беду. Тогда ваш брат совершил второе убийство. Сейчас полностью понятны и мотивы первого. Человек, убитый вашим братом, по паспорту его фамилия Клинов, но он такой же Клинов, как ваш брат — Луцевич, никакой не шпион. Нам еще предстоит разобраться, как к обоим попали чужие документы. Вернее всего, истина окажется весьма печальной.
Этот Лжеклинов во время войны был с вашим братом, иначе он к нему не пришел бы. Маленькая заметочка в газете разрушила его мир. Он оказался на виду, ему стало страшно. Он знает, что военные преступления не имеют срока давности, таким преступникам народ не прощает. И двадцать, и тридцать лет последующей, благопристойной, добродетельной жизни не уменьшают вину за убийства, предательства, карательную службу. Он не может сказать о своем прошлом жене, друзьям, знакомым — никому, даже случайному собутыльнику. Признание делает его врагом любому человеку. А меж тем ему хочется поддержки, помощи, хотя бы совета. И он надеется найти их здесь, в костеле, где пристроился и неприметно живет его бывший сообщник. Лжеклинов завидует ему. Ведь все, что он делал после войны, его многолетние усилия, его новая жизнь — все может пойти прахом. А тут безопасно. Ему, наверное, показалось, что тут он обретет спокойствие, пересидит тревожные дни. Утром в четверг, я думаю, он караулил у костельной калитки, ожидая, когда появится органист. И действительно, он вошел следом за ним. Но в костеле оказались посторонние. Ваш брат заметил бывшего приятеля. Когда ушел Белов, решил
