Была глухая ночь, когда Паренсов привез князю Имеретинскому диспозицию на 30-е августа.
Прилегший было, не раздеваясь, на походной постели в хате князь поднялся и накинул на плечи черную черкеску с Георгиевским крестом на свежей ленточке.
— Ну, что? Привез? Завтра? — спросил он и от горевшей на крестьянском столе свечи зажег вторую.
— Садись… Читай.
— «Завтра, 30-го августа, назначается общая атака укреплений Плевненского лагеря», — начал читать Паренсов. — «Для чего: 1. С рассветом со всех батарей открыть самый усиленный огонь по неприятельским укреплениям и продолжать его до 8-ми часов утра. В 9 часов одновременно и вдруг прекратить всякую стрельбу по неприятелю»…
— Постой. Как же это так? Ты прочел: «продолжать огонь до 8-ми часов утра», — значит, в 8 часов огонь прекращен. Как же дальше сказано — «в 9 часов одновременно и вдруг прекратить всякую стрельбу по неприятелю»… Тут что-нибудь да не так…
— Так написано в диспозиции, — смутившись, сказал Паренсов.
— Ну, читай дальше.
— «В 11 часов дня вновь открыть, усиленный артиллерийский огонь и продолжать его до часа пополудни. С часа до 21/2 часа вновь начать усиленную канонаду, прекращая ее только на тех батареях, действию которых могут препятствовать наступающие войска. В 3 часа пополудни начать движение для атаки»…
— Это уже даже не по-немецки выходит, а что-то по-польски, — с тонкой иронией кавказского человека сказал Имеретинский. — В три часа начать… В 7 часов уже сумерки, а там и ночь… Как же по этой-то грязи мы за четыре часа дойдем до Плевны и возьмем весь лабиринт ее укреплений? Ну, что же дальше?
— «Румынская армия атакует северное укрепление»…
— Да ведь там, милейший Петр Димитриевич, не одно укрепление, а целая сеть укреплений, названная Опанецкие редуты, и рядом почти неприступные Гривицкие редуты! Ну, да это уже меня не касается. Что мне-то указано делать?
— Тебя, ваше сиятельство, собственно говоря, нет.
— То есть? — хмурясь и вставая с койки, сказал князь. — Где же моя 2-я пехотная дивизия, стрелковая бригада генерала Добровольского, тоже подчиненная мне, и 16-я пехотная дивизия?
— Под литерою «е» значится: «Отряду генерала Скобелева в составе бригады 16-й пехотной дивизии, стрелковой бригады генерала Добровольского и полка 2-й пехотной дивизии атаковать укрепленный лагерь, прикрывающий Плевну со стороны Лопчинского шоссе»…
— Постой… Как?.. Скобелеву?.. Та-а-к! Я говорил… Добился, значит своего. Недаром он все эти дни ездил то на позицию под самых турок, то в Ставку. Но все-таки?.. Ведь Скобелев подчинен мне… Ну, его взяли, Бог с ним совсем, но я-то хоть с чем-нибудь да остался? Где же я?
— Под литерою «ж» значится: «В резерве колонны генерала Скобелева с обязанностью поддерживать его атаку и прикрывать левый фланг его колонны следуют остальные полки 2-й пехотной дивизии с их батареями под начальством святы Его Императорского Величества генерал-майора князя Имеретинского».
— Та-а-ак! — с тяжелым вздохом сказал князь и подошел к двери. — Значит, теперь уже
Он приоткрыл дверь и крикнул на двор:
— Модест! Прикажи запрягать и давай мне одеваться.
— Князь, — воскликнул Паренсов, — да что случилось? Куда ты едешь? Зачем?
— Как куда? В главную квартиру. Что же, любезный, или ты думаешь, что я здесь останусь? Да разве ты, знающий все наше положение, не понимаешь, что Скобелев сразу у меня все отнимет. Он это умеет… А я с чем останусь?
Князь торопливо надевал в рукава черкеску и перепоясывался поясом с кинжалом и шашкой:
— Князь! Я умоляю тебя остаться!
— Остаться? О, да! Я вижу, и ты уже стал Скобелевцем! Остаться?.. Восемь дней тому назад мне за Ловчу дали Георгия — значит, не так уж я плох!.. А теперь отставляют от командования отрядом и даже мою дивизию отнимают у меня… И ты спрашиваешь, зачем я еду?..
— Князь! А долг солдата повиноваться при всех обстоятельствах.
— Долг? Ты мне указываешь мой долг?.. Долг солдата… Вот, уж прости меня — я уеду…
— Князь, подумай! Как можно уезжать с поля сражения, покидать свои войска за несколько часов до штурма?
Низко опустив красивую седеющую голову, князь молча шагал по комнате. Паренсов подошел к нему, обнял его за плечи и сказал глубоким проникновенным голосом:
— Князь, голубчик, останься! Ну, хочешь… Я на колени стану и буду умолять тебя исполнять твой долг! Подумай о Государе!
Имеретинский отстранил Паренсова и снова стал ходить взад и вперед. Так в напряженном молчании прошло несколько минут. Одна свеча догорела и погасла. В хате стало темнее, и, казалось, и ночной тишине слышнее был мерный, ровный шум дождя.
— Хорошо, — останавливаясь против Паренсова, тихим голосом сказал Имеретинский. — Изволь! Я останусь. Но, помни, завтра же с утра Скобелев отберет от нас все, и мы останемся с тобой вдвоем… Садись, пиши приказ!
Скобелев встал до света, вышел во двор хаты и долго смотрел, как Нурбайка и вестовой, терский казак, чистили и полутьме под навесом сарая его лошадей. Мягко шуршала щетка, скребница отбивала о камень, и мутном свете походного фонаря со свечой серебром отблескивали крупы серых коней.
— Со светом поседлаете, — сказал Скобелев и по скользкой дощечке, положенной через грязь и лужи двора, прошел в хату. Там, при свете одинокой свечи, одевались его ординарцы. Озабоченный Куропаткин, начальник штаба Скобелева, в накинутом на плечи сюртуке с аксельбантами торопливо писал приказание.
— Вот что, Алексей Николаевич, — сказал Куропаткину Скобелев. — В приказе написано: «Наступление начать в три часа дня»… Это не годится. По такой грязище скоро не пойдешь, да и люди вымотаются. Пиши: «Людей не позже одиннадцати часов накормить горячим обедом с мясом. Движение начать в полдень. Я буду при авангарде Владимирского полка». Как рассветет, так и пойдем. Кажется, и дождь перестает.
Пришедший со двора ординарец Скобелева осетин Харанов сказал:
— Дождь, ваше превосходительство, точно перестал, но туман! Такого и тогда не было!
С первыми проблесками дня дождь прекратился. Земля клубилась седым паром. На двадцать шагов не было видно человека.
«Туман Инкермана, — подумал только что вернувшийся от Добровольского Порфирий, вспоминая утро 27-го августа. — Нет, сейчас еще хуже».
Тогда туман, все густея, поднимался и потом растаял в знойном воздухе, и из-за него проглянуло солнце. Теперь небо было сплошь затянуто черными тучами, и туман бродил под ними седыми пеленами. По-осеннему пахло сыростью и дождем. На дворе по соседству редко и хрипло — на осень, на ненастье точно жалуясь или бранясь, — лаяла собака.
Дороги так распустились, что ноги вязли в грязи по щиколотку. На улице, где грязь была покрыта опавшими листьями, ноги скользили.
Уже гремела по всему фронту артиллерия, но кто и куда стрелял — нельзя было определить. За туманом не было видно ни вспышек выстрелов, ни разрывов шрапнелей и гранат, ни порохового дыма. Точно далекие небесные громы, предвестники грядущей грозы, катались над землей.
