…И вот так стали мы жить-поживать: я, мама, дедушка, бабушка и Шурек.
Еще одним, приходящим членом семьи была бабушкина сестра, Тамарочка. «Тамара-санитара», как я ее звала, после стихов «Мы с Тамарой ходим парой, санитары мы с Тамарой». Тамарочка и Шурек были моими лучшими друзьями. О Шуреке речь у нас еще пойдет.
Тамарочка была большая чудачка – с ангельским характером. Она могла спокойно выйти на улицу в двух разных носках – если не нашла пары. Думаю, что она за всю свою жизнь не обидела и мухи. Мне она казалась человеком без возраста, хотя на самом деле она была старше бабушки на 3 года. Маленькая, худенькая, с прической в стиле 30-х годов, она умела выполнять всю мужскую работу по дому сама и часто делала что-нубудь эксцентрическое, вроде саморучной «реставрации» старой иконы, которая была у нее дома: «Я тут икону подновила!»- рассказывала она нам, показывая ярко раскрашенную деву Марию: «А то она стала какая-то блеклая!»
Я всегда с нетерпением ждала выходных: на оба выходные Тамарочка приходила к нам почти на весь день. В отпуске – каждый день. Но ночевать у нас она оставалась только на Новый год. А уж как здорово было ходить к ней в гости, в ее старый дом на другом конце города, где стояло кое-что из маминой мебели, полученной ею при разводе (у нас дома просто не было для нее места), где росли старые вишни и сливы во дворе и жила еще соседка Тоня – в отдельном доме (с Тамарочкой у них был общий двор)! Тамарочка пекла вкуснющие, просто воздушные блины (у бабушки они такими почему-то не получались) и играла со мной в прятки. Она, конечно, прекрасно знала, где мое любимое местечко: у ее за шкафом, но каждый раз делала вид, что не может меня найти… Дома у нее была куча интересных безделушек, от которых нет никакой пользы, но в которые так любят играть дети: по субботам она развлекалась тем, что искала всякие забавные сувениры в уцененных магазинах. А еще мы с ней ходили вокруг квартала, наблюдая за разными проезжающими мимо машинами (пытаясь угадать, какого цвета будет следующая!) и классифицируя печные трубы встречных домов по их форме (в нашей классификации насчитывалось около 20 разных их видов: от «свечного огарка на ветру» до моего любимого »теремка»), и катались по городу на трамваях. Трамвайный билет стоил всего 3 копейки (цена стакана воды с сиропом из автомата – вкуснющей, обжигающей язык: никакую паршивую отдающую мылом «Колу» не сравнить с ней!) , и с ним можно было кататься по кругу на данном трамвае хоть весь день! Только при пересадке на другой надо было покупать новый. У меня были свои любимые места, которые я с большим удовольствием объезжала именно на трамвае. Например, кольцо вокруг одного деревянного жилого дома в Заречье – трамвай ехал так близко от него, что почти задевал его забор, и совершал вокруг него полный круг! Мне было очень интересно, как живется людям в том доме. У нас в квартале тоже был один такой необычный дом : двухэтажный, кирпичный, он стоял буквально впритык к железной дороге, да еще на ее повороте. Дом этот со всех остальных сторон зарос гигантскими деревьями, я никогда не видела никого ни входящим в него, ни выходящим оттуда, и это делало его еще более таинственным. Но люди в нем, безусловно, жили: на окнах зеленели домашние цветы, занавески были чистыми, и время от времени их меняли… Интересно, было ли в нем страшно по ночам? Потом уже как-то мама рассказала мне, что до войны там жила девушка, которой когда-то увлекался мой дедушка – со странным именем Руфа…
Еще Тамарочка водила меня в парк на аттракционы. Парк был далеко, и я бывала там не каждую неделю. Каждый поход туда был своего рода праздником. К походу туда на меня, как на всех девочек моего поколения, надевали огромные банты. Моим любимым аттракционом были качели, а самым нелюбимым – «колесо обозрения», потому что я, как и отец, ужасно боялась высоты. Еще в парке можно было покататься на взятом напрокат педальном автомобильчике, которые я страшно любила. Там играла веселая музыка, бегали дети с воздушными шарами, под детский восторженный визг кормили орехами и печеньем нахальных симпатичных рыжих белочек. А потом мы ели вкуснющее фруктовое мороженое в вафельном «рожке» за 7 копеек и ехали на трамвае домой…
Мама тоже водила меня в парк – по выходным и иногда по вечерам, когда она с коллегами после работы выходили туда на ДНД – добровольное народное дежурство. «Дружинники», как их называли, ходили обычно тройками, медленной прогулочной походкой, с красными повязками на руке. У них был при себе свисток – на случай необходимости вызова милиции. Они должны были следить за порядком и пресекать всякое хулиганство. Но пресекать было почти что нечего. За все то время, что я была с мамой на дежурстве помню только один раз, когда понадобилось их вмешательство: в отношении пьяного гражданина, который разлегся спать на газоне. Это было серьезным по тем временам «ЧП»! А еще был в нашей будничной жизни участковый милиционер, которого все знали по имени-отчеству, и который тоже знал всех на своем участке и часто просто приходил к людям – побеседовать, узнать, не жалуются ли они на что. Милиционер был человеком уважаемым – не ментом, как сейчас. Он был авторитетом даже для непослушных детей: припугнуть их милиоционером было мерой крайней, если не помогали другие меры.
И когда много лет спустя, уже в годы перестройки, я впервые увидела в Москве милиционера с дубинкой на боку, я сначала не поверила своим глазам. Это кого же он бить собрался? Какая в этом нужда? Тогда еще не было ни никаких массовых беспорядков, ни хулиганства, ни такого бандитизма, как теперь. Картина эта показалась мне настолько нелепой, что я просто давилась со смеху. Милиционер меня не видел – я шла позади его и не преминула сфотографировать его фотоаппаратом, который был у меня под рукой: показать дома, а то не поверят. Прохожие заметили, что я делаю, посморели на милиционера и тоже начали смеяться, а он так ничего и не понял.
А смеяться-то было не над чем… Дело в том, что это был уже не наш милиционер, не советский – и ему уже было кого защищать дубинками от народа. Только мы этого еще не знали. Но задуматься-то надо бы было.Выходит, для того, чтобы «вернуться в лоно мировой цивилизации», перейти на «новое мышление» и перенять «общечеловеческие ценности», необходимо прежде всего вооружить милиционеров дубинками? Хороши же «ценности», что и говорить…
…Как и дедушка, Тамарочка рассказывала мне придуманные ею самой истории. Ее истории были про Вику: озорную рыжую девчонку, от проказ которой никому не было спасения. Вика была дочкой «вдовы Тамары» (это я придумала, что Тамара вдова: ведь откуда-то же взялась у нее Вика!) и младшей сестрой разумной серьезной девочки по имени Тома. Вика проделывала все то, что сама бы я проделывать не решилась: ела сметану туфлями, тайком оставалась в кинотеатре на следующий сеанс и боролась со шведами (шведы тогда временно стали у меня вымышленным врагом номер один, благодаря латышскому фильму «Слуги дьявола на чертовой мельнице»).
Никакой вдовой Тамарочка, конечно, не была. У нее не было своей семьи. В молодости ее звали на улице «Тамара-модница», и она, в отличие от своей сестры Симы, имела множество ухажеров. Особенно военных. Но именно поэтому она так и не вышла замуж: выйти за военного означало бы необходимость переезжать вместе с ним по стране, а тут заболела раком ее мама… И Тамарочка, которая к тому времени осталась единственной из ее детей, кто еще жил дома, осталась за ней ухаживать….
Говорят, что «старые девы» – какие-то злые, фрустрированные, обиженные на жизнь создания, не знающие, как обращаться с детьми. Те, кто так говорит, никогда не встречался с нашей Тамарочкой. В ней не было и тени обиды на то, что так сложилась жизнь. Она со смехом рассказывала про своих давних «ухажеров». Она считала мою маму и Шурека своими детьми, а меня – своей внучкой. Мама и Шурек называли ее «крестная» (их еще, по привычке, в детстве крестили), а я – единственная некрещеная в нашей семье- просто Тамарой. Томочка была единственной из нашей семьи кто знал, когда в этом году Пасха. И единственной, кто раз в год заходил в церковь – под Пасху же, окрестить пасху и кулич. Несмотря на то, что семья наша была абсолютно нерелигиозная, Пасху дома отмечали – приготовлением этих специальных пасхальных кушаний и крашеных вареных вкрутую яиц. Мне нравились в Пасхе две вещи: сама пасха, белая, сладкая, с изюмом (ее можно было попробовать только раз в году!) и то, что в этот день , оказывается, можно было поцеловать кого угодно – со словами «Христос воскрес!» (я мысленно представляла себе, как с этими словами целую похищенного с Земли в состав моей команды звездолета Гойко Митича!). Ответить полагалось «Воистину воскрес!» Кто такой Христос и почему он воскрес, я знала смутно. Наверно, тот дяденька, что был нарисован на старой иконе, висевшей у нас дома (на самом деле на иконе был изображен не он, а Николай-Угодник).
А еще семьей Тамарочки были все спортсмены нашей области! Все они знали ее по работе. Ее уважали, и с ней советовались по разным вопросам, даже о своей личной жизни.
Ходить к ней на работу было захватывающе интересно: и не только потому, что там запросто можно
