У нас не бросаются словом «друг» так легко. Вот в чем разница. Если я хожу с какой-нибудь знакомой вместе по магазинам или даже пью с ней вместе чай, это еще не значит, что мы подруги. Для среднего голландца же этого вполне достаточно для употребления данного термина.
Сначала я думала, что то, как со мной обошлись мои амстердамские хозяева – сами считавшие себя при этом моими друзьями! – случайность. Но быстро убедилась, что это скорее закономерность в Голландии. Мне казалось верхом бездушия не то, что они отказались мне помочь (хотя на мой взгляд, это не несло в себе никакого для них риска) – в конце концов, у людей могут быть разные обстоятельства, о которых мы ничего не знаем,- сколько именно это их базарное любопытство: «Но не забудь потом позвонить нам и рассказать, чем все это кончилось!» Как будто бы моя жизнь – это какое-то цирковое представление для их развлечения.
…Потом, много лет спустя, когда я оказалась в положении действительно отчаянном, вдруг выяснилось, что у меня в Голландии есть настоящие друзья, которые оказали мне такую поддержку, что я и не рассчитывала ни на что подобное. Я поделилась своими мыслями на этот счет с одной из этих друзей.
– Понимаешь, в чем дело, – объяснила она мне, – Мы не помогаем человеку, если считаем, что он сам может из своего положения выпутаться. Это у нас считается вмешательством в чужую жизнь. Другое дело, когда человек действительно в такой беде, что у него нет выхода.
Замечательно, конечно, что такие друзья у меня даже в Голландии нашлись. Но меня не оставляла мысль – а на основании чего они определяют, когда у человека действительно отчаянное положение, а когда – нет? Для меня лично смотреть, как твой друг страдает и не помочь ему только потому, что я предполагаю, что его положение не безвыходное, равнозначно бездейственому наблюдению за ним, захлебывающимся в реке с криками «Помогите!»- а может, друг все-таки сам умеет плавать, и я оскорблю его самостоятельность, если попытаюсь его вытащить на берег?…
Но это все будет еще нескоро. А пока – чем дальше, тем больше сталкивалась я с голландским бездушием там, где у нас так было развито человеческое участие.
Вот стоит в автобусе старушка, задыхается – а на соседнем сиденьи развалились два двухметровых молодчика – истинных арийца, положив на сиденье напротив свои километровые ноги. Ни одному из них не приходит в голову уступить место бабушке. Молчат и все окружающие – как воды в рот набрали. Наконец старушку замечает какой-то иммигрант восточной наружности – и сразу же перед ней встает…
Вот милый голландский ребенок выбрасывает в окно трамвая бумажку из-под мороженого, а его не менее милая мама-блондинка не только его не останавливает, а еще и сама роется в сумке и выбрасывает в то же окно какие-то бумажные салфетки. Опять-таки все делают вид, что никто ничего не заметил…
Вот сидит преисполненный чувства собственной значимости какой-то голландский же meneer в костюме и с дипломатом – наверно, менеджер – и курит прямо под табличкой, на которой написано, что курить воспрещается, не обращая внимания ни на женщин, ни на детей вокруг… Я попробовала было ему на эту табличку указать – Сонни чуть не стер меня в порошок:
– Сиди! Это не твое дело!
Как это не мое? А чье же? Разве не все мы пользуемся этими улицами и этими скамейками? Почему нельзя поставить на место зарвавшегося хама? Потому что надо уважать его свободу – когда сам он плевать хотел на свободу и права его окружающих? И разве уступать места пожилым – не та самая общечеловеческая ценность, о которых столько трезвонили горбачевские перестройщики? Разве Сонни сам не уступает им места? Тогда с какой же стати надо молчать?
Я с детства четко усвоила – «не проходите мимо»!
Пожалуй, именно с этого и начались трения между Сонни и мною.
– Ты что, боишься их? – я чувствовала себя им преданной.
– Я тебе сказал, это не наше дело. Мне стыдно за тебя, когда ты так себя ведешь! Что люди подумают?
– Это какие люди? Те, что ли, что сорят на улицах и курят там, где не положено? А если им все равно, что о них думают, то это, значит, ОК? Это только я должна беспокоиться о том, что обо мне подумают? Я-то не курю и места старушкам уступаю! А мне вот за тебя стыдно, что ты видишь безобразие и ничего при этом не предпринимаешь! Вот потому у вас здесь и все улицы завалены собачьими экскрементами, что никому ни до чего нет дела! Свобода, видите ли, у них – свобода на всех плевать и писать на углах!
Я не шутила. Я на самом деле не знала даже, как выглядят собачьи экскременты, пока не оказалась в первый раз в Европе.
А еще меня до глубины души возмущало голландское сюсюканье с животными, с которыми здесь обращались лучше, чем с людьми. Нет, я тоже против плохого обращения с животными, но когда видишь собачек в попонках и ботиночках, откормленных на 30 сортах какого-нибудь «Педигри», морозным утром важно проходящих вместе с хозяевами мимо лежащего на лавочке возле вокзала дрожащего от холода бездомного, которого не пустили вчера в ночлежку только потому что он не сумел собрать 7 с половиной гульденов с такой вот зажравшейся публики – любителей собачек и кошечек, просто желудок наизнанку выворачивается! И это тоже называется «люди», Сонни Зомерберг?
Не знаю, что меня раздражало больше – то, что я открыла для себя, что на самом деле представляют из себя хваленые голландские «normen en waarden », или то, что я не имела права даже выразить здесь вслух свое мнение. Ну и свободочка!
Так как мнение выражать не полагалось, возмущение начало накапливаться, как газ в непрерывно поддуваемом воздушном шарике. В один прекрасный день это грозило большим взрывом.
Забегая вперед, скажу, что больше всего на свете Сонни боялся повторить судьбу сеньора Артуро – заболеть и остаться без средств к существованию.
– Я никогда в жизни не пойду на улицу торговать газетой “Де Страаткрант” !- говорил он, – Артуро сам виноват в том, что с ним случилось.
О да? Прямо-таки не муж, а социальный дарвинист какой-то!
Я только глубоко вздыхала, вспоминая, какие, например, отношения были у маминых сотрудников на работе. Когда одна из женщин в ее отделе умерла при родах, весь отдел взял шефство над ее новорожденным сынишкой. Бабушке, которая взяла внука на воспитание, то и дело дарили подарки и оказывали материальную помощь. И так до самого его совершеннолетия – и не потому, что кто-то заставлял. Завод даже послал его на учебу в вуз и платил ему стипендию (заводская стипендия была выше государственной). А еще помню, как мы регулярно ездили в Москву: навещать старенькую вдову бывшего директора маминого завода – военных лет, чье имя носил теперь завод… И возлагать цветы на его могилу. Просто у людей были и душа, и совесть. Никто не сказал: «А, старуха сама выпутается, ей государство платит по потере кормильца!» Даже мысль такая была кощунством. И в ногах у богатых спонсоров тоже не надо было валяться.
Помимо демонстраций, я ездила вместе с мамиными коллегами в колхоз и на экскурсии в Москву, а иногда – хотя и редко, потому что на завод нужен был пропуск – бывала и у мамы в отделе. Когда я была еще совсем маленькая, мы ездили всем ее отделом отдыхать с ночевкой в сосновый бор на берегу реки – в палатках. Готовили еду на кострах, а меня и других ребятишек, к нашему восторгу, катали на мотоцикле «Урал»- в коляске. Потом мы весь вечер бегали вокруг него при свете костров – и, как оказалось, вытерли с него своими руками и платьями всю пыль! Было весело, не только нам, но и взрослым. Пели песни, рассказывали анекдоты, были разные смешные случаи и в самой поездке. Анекдоты обычно травил Алик – зам начальника, старый сердцеед-холостяк. Еще запомнились мне веселая толстушка-секретарша Лена с большим шиньоном, как тогда было в моде, киномеханик Петя (на заводе была своя кинобудка), художник Игнат Александрович – театрал и путешественник, объехавший всю нашу страну вместе со своей семьей; начальник Михаил Петрович, у которого была собака Кутя породы дог, носившая панталоны его жены с дыркой, прорезанной для хвоста, когда у нее болел живот после того, как она ела вишни прямо с дерева у него в саду…
Когда по дороге на экскурсию в Москву Лена вставала в автобусе, он начинал крениться на бок, а балагур Петя кричал: «Не заноси корму, Леночка!»
Автобус нанимали на заводские деньги, прямо с экскурсоводом, которая рассказывала, что находится или происходило когда-то по дороге от нас до Москвы. Постепенно я запомнила эти истории чуть ли не наизусть. Возили работников отдела обычно на ВДНХ, мы с удовольствием ходили по павильонам (я обожала космический, а еще – вагончики, на которых можно было ездить по ее территории), потом
